Хозяин ещё долго умирал в пригороде Парижа, в домике метражом с тесную квартирку, дописывая новые рукописи. О тех двух чемоданах не могло быть и речи, они сгинули в водоворотах истории. Когда к нему приходили любопытствующие, он их гнал. Говорил, что слишком стар для интервью.
Поэтому развлекать визитёров приходилось мне. Они говорили, что никогда не видели такого громадного и настолько парижского кота. А я понимал Хозяина всё лучше: потому что холодная, зябкая тень одряхления опускалась и на меня.
Однажды, когда я был в саду, эта тень поглотила меня целиком. Стоял 1952 год. Я был глубокий старик, мне было целых семнадцать лет!..
***
Спустя примерно шестьдесят лет министр культуры и массовых коммуникаций Фредерик Миттеран заявил, что произведения Хозяина не входят в лучшие образцы французской культуры.
А что ещё мог сказать выпускник Института политических исследований в Париже и бывший владелец сети артхаусных кинотеатров?.. А, ну ещё он известен как заядлый любитель сиамских юношей…
Проходит ещё десять лет. В контору знаменитого юриста-консультанта по вопросам авторских прав и тоже немного писателя Эммануэля Пьерра, поднаторевшего в защите по делам о сексуальных домогательствах и антисемитизме, обратился журналист Жан-Пьер Тибо. У него обнаружились некоторые неизданные рукописи Хозяина, надо бы их зарегистрировать.
— Сколько их там у вас?— спросил мэтр Пьерра.
— Два чемодана. Страницы я не считал.
На следующий день этот Тибо и правда притащил два здоровенных, перевязанных бечёвками чемодана, Как вы, мои любимые ублюдки, наверняка догадались, это были те самые чемоданы, которые в сорок четвёртом году спрятали за монмартским сервантом.
Внутри хранилось не меньше девяти тысяч страниц, исписанных несомненным почерком Хозяина, — не “медведь”, даже не “берлога”, а целый лес всякой живности. Здесь есть и законченные романы, не напечатанные по военному времени, и наброски, и прочая мелочёвка, и некоторые рукописи, о которых учёные мужи знали только как о замыслах.
Можно сказать, что теперь неофициальная биография замкнута — Хозяин был из писателей того сорта, что могут писать только о себе.
Подлинность рукописей была несомненной. Оставался лишь один вопрос — и мэрт Пьерра его задал:
— Откуда вы это взяли?
Жан-Пьер Тибо признался, что и сам не может знать всех подробностей. Ему дозволено лишь сознаться, что пятнадцать лет назад эти чемоданы передал ему на хранение один человек, и он же пояснил про содержимое. Этот человек весь извёлся, у него не было больше сил оставаться хранителем, и он просил издать эти рукописи, когда не останется в живых никого из близких родственников Хозяина. К тому же, загадочный человек очень уважал еврейский народ и не хотел, чтобы какие-нибудь безродные антисемиты заработали на хозяйском наследии.
Имя этого человека Тибо назвать, к сожалению, не может. Но и не обязан. Рукописи подлинные — чего вам ещё надо? Что же касается причин задержки, то кто ж ожидал, что жена Хозяина окажется настолько живучей, что протянет целых 107 лет?
Начался обычный процесс издания — контакты с Галлимаром, восторг, разбор рукописей, анонс невероятных новонайденных манускриптов, контракты заранее насчёт иностранных изданий, первоначальный тираж не меньше, чем пятнадцать тысяч экземпляров…
И все участники сего процесса уже предвкушали, как на них ляжет отсвет зловещей славы Хозяина — когда в эту историю вдруг вломились отвратительный старик и отвратительная старуха
Старика звали Франсуа Гибо, ему было почти девяносто. Старуху — Вероника Шовин, ей было почти семьдесят. Они были старшими потомками и официальными наследниками доходов от сочинений Хозяина.
Едва ли они хорошо разбирались в творчестве великого предка — но зато отлично помнили, что авторские права истекают только через десять лет. И очень хорошо усвоили его опыт общения с советской властью: деньги надо требовать решительно и брать сразу.
Страшно подумать, сколько они могли заработать на одних бумажных изданиях, пока рукописи пятнадцать лет лежали в чемоданах. Это прямой ущерб для их чувствительного кармана! Это недополученная прибыль! Это коварный удар пониже спины французской культуры, какой могли нанести только евреи, масоны или ещё какие-нибудь недобитые тамплиеры!
И вообще, с чего они взяли, что жена Хозяина была как-то особенно враждебно настроена к еврейскому народу? Даже у Хозяина были приятели-евреи. Конечно, они терпели его с трудом — но терпеть хозяина было непросто людям всех национальностей. Это со мной, Бебером, он жил душа в душу…
Впрочем, судя по потоку обвинений, угроз и подлостей, которые обрушились на незадачливого Пьерра, в этой битве евреи, масоны и тамплиеры воевали как раз на стороне юридических наследничков Хозяина. Внезапно мэтру Пьерра припомнили все грехи, даже настоящие. Его вытолкали с поста президента ПЕН-клуба. Утверждали, что он постоянно терроризирует своих подчинённых. Ближе к концу процесса мэтр Пьерра и вовсе был вынужден признать свою контору банкротом…
Одним словом, получилась история в лучших традициях моего Хозяина. Но всё равно пронырливый адвокат не сдал бесценные чемоданы — а Тибо не сдал того, у кого их принял пятнадцать лет назад.
Финальное заседание проходило в одном из новомодных судейских зданий, выстроенном в стиле Ле Корбюзье, отчего оно похоже на гибрид заводского цеха с эпигонской композицией провинциального абстракциониста. Неудобные синие скамейки были забиты журналистами, этими шавками просвещения, чья слюна уже вскипала, предвосхищая скандал.
Ответчики выглядели королями в изгнании, мэтр Пьерра специально надел синий галстук.
В глазах дряхлых истцов полыхал огонь Робеспьера.
И вот, уже на середине заседания, когда закончили все формальности и начались бестолковые прения, двойные железные двери разъехались и в зал внесли доселе неизвестное письмо Хозяина, согласно которому он, живой на пять процентов, но всё равно в твёрдой памяти, передаёт все права и доходы от изданий в то время, когда жены и дочери уже не будет в живых, своему главному и самому верному другу. А следом за письмом в зал вступил и сам этот друг: это был, как вы наверняка догадались, я, не раз уже умиравший, но всё равно живущий уже шестую из девяти жизней, невероятный, огромный, изумительно парижский — кот Бебер!..
***
Что тут добавить еще? Вы, вероятно, недоумеваете, откуда у стольких людей интерес к Хозяину, который давно скопытился и даже не удостоил их упоминания в своих опусах, что предоставило бы этим тварям призрачный шанс нас засудить?..
У меня есть пример, который всё объяснит.
Вообразите себе одно из бесполезных государств, что образовались после распада Советского Союза и нужны, кажется, только для того, чтобы ответственные за демократию люди из Брюсселя были вынуждены признавать в который раз, что есть ещё на европейском континенте территории, которые стремятся идти каким-то своим, непонятным путём. На западной границе этого государства торчит город. Когда-то этот город имел стратегическое значение, а теперь не имеет никакого.
На одной из дремучих окраин этого города расположен промышленный район, куда едва ли кто-то добровольно выберется на прогулку. Там сохранилось какое-то количество казарм, сложенных из кирпича ещё двадцатые и тридцатые годы. В этих казармах должны были располагаться вспомогательные войска, Но эти вспомогательные войска так никогда никому и не пригодились, а потом их и вовсе вывели в неизвестном направлении. И сейчас эти здоровенные, кирпичные здания в два этажа со сводчатыми коридорами и стандартными комнатами приспособили для преподавание бесполезных учебных предметов. А именно: под учебно-производственный практику.
Учебно-производственная практика, как и сами казармы, восходит к советским временам, когда правительство рабочих и крестьян ещё верило в свои собственные идеалы и всячески стремилась количество этих рабочих и крестьян приумножить. Набив ссадин на школьных уроки труда, дети с определённого класса должны были ездить вот в такие вот аналоги ПТУ, чтобы, не отрываясь от учёбы, получить полезную рабочую специальность. И пусть заводы стояли заброшенными, пусть бывшие цеха и склады превращались в торговые центры, пусть даже Коммунистическая партия давно не имела ни одного места в парламенте, который всё равно ничего не решал, а учебно-производственная практика продолжала существовать. Причём в одном здании с вечерней школой, между бывшим вытрезвителем и единственным в городе частным высшим учебным заведением, которое уже который год не могли закрыть, и чёрт знает чем ещё рядом. Всё равно эти колёсики вращались в пустом пространстве и ничего не решали, а дети на уроках старательно гоняли балду.
