— Военнопленные, — неопределенно пожал я плечами, — пригнаны на принудительные работы в Германию.

Бауэр смотрел на женщин странным взглядом. Нет, ни желания, ни похоти я не чувствовал, как и ярости или злости. Поэтому до конца и не понимал, что от него ожидать.

— Знаешь, капо, у меня четверо детей, все — сыновья. Двое из них на фронте, двое при мне… пока при мне, молодые еще. Но если эта война продлится дольше, призовут и их.

— Не страшно, что молодые, — оценивающе глянул я на парней, — по виду, они — крепкие ребята, такие нужны в Гитлерюгенде.

— Ничего-то ты не понял, капо… иногда я представляю себе, что мои сыновья вот так же попали в плен к русским. И я очень хочу, если такое случится, чтобы к ним отнеслись, как к людям, чтобы не мучили, дали выжить…

— Там их не убьют, если только бежать не попытаются, — я говорил уверенно, — и пытать не будут. Какие тайны или секреты может знать обычный солдат? Никаких. А издеваться над людьми просто так у русских не принято.

— Поступай с людьми так, как желаешь, чтобы поступили с тобой. Многие из моих знакомых делают вид, что ничего не знают о том, что именно делают с заключенными в концлагерях эсэсовцы, — бауэр подошел ближе и посмотрел прямо мне в глаза, — мол, не знают ни о пытках, ни о расстрелах без суда и следствия. Им проще жить в таком мире, где можно верить газетам и официальной пропаганде. Закрыть глаза на несправедливость, бесчестность и бесчеловечность. Но знаешь, капо, на самом деле они все знают и все понимают. Они же не дураки. Просто так им легче.

Он говорил серьезно, даже торжественно, и я не перебивал, несмотря на то, что ситуация не располагала к долгим дискуссиям. Впрочем, он не оставлял мне выбора. Оружие было лишь у него и его сыновей.

— Нельзя относиться к людям хуже, чем к животным. У людей есть душа, она бессмертна. И за все придется ответить, рано или поздно. Высший суд покажет, жил ли ты праведно или грешил. И тогда мучения души будут длиться вечность… я очень надеюсь, что научил своих сыновей разбирать, что есть добро и что зло…

Он резким движением вскинул двухстволку, целя мне в грудь, и без раздумий нажал на спусковой крючок.

Громко бахнуло, ударив по ушам. Бауэр бил на смерть, прямо в сердце, но я успел уйти с линии огня буквально за мгновение до выстрела.

— Бегите, фройляйн! — крикнул мужик. — Мы с ним разберемся!

Краем глаза я увидел, как его сыновья тоже поднимают ружья, готовые стрелять

Но я оказался быстрее. Мгновение, и я оказался рядом, плавно обошел и ударом ноги подбил бауэра под колени, заставив рухнуть в снег.

Нож уже лежал в моей правой ладони. Левой же рукой я обхватил мощную шею крестьянина в захват, приставил к ней клинок и заорал на его сыновей, которые уже спешили со всех ног на выручку:

— Стоять! Или зарежу!

Братья нерешительно замерли, не желая стать случайной причиной гибели отца.

Впрочем, я тоже совсем не хотел его убивать. Этот человек не побоялся мести властей и попытался освободить пленниц, приняв меня за обычного капо, пособника эсэсовцев. И сыновья были ему под стать — хмурые, но решительные. Готовые отдать свои жизни за совсем незнакомых им людей.

Жаль, как же жаль, что такие люди — даже не исключение из правила, а «неучтенная величина». Единичный случай. Один на миллион.

— Уважаемые! — Настя встала между нами. — Вы хотите помочь? Этот человек тоже. Мы на одной стороне!

— И нечего сразу стрелять, — проворчал я в ухо бауэру. Тот сразу понял, что я ему не враг, расслабился, и я выпустил его из захвата, помогая подняться на ноги.

— Опустите оружие, — шикнул он на сыновей, которые все еще сомневались, — не видите, что ли — это человек!

Потом мы отошли с ним чуть в сторону и обсудили дальнейшие планы. Бауэр назвался Вернером, сказал, что неподалеку у него хозяйство, поля под рапс и коровники. Сыновья помогают, но все равно рабочих рук не хватает. Ему предлагали взять в аренду военнопленных за совершенно смешные деньги, но он отказался. Ненавидит войну, Гитлера и все, что происходит в стране последние годы. Не коммунист, боже упаси, но придерживается понятной идеологии — не причиняй зло и живи по совести.

Я как-то сразу ему поверил, тем более, что видел в деле, когда поставил под угрозу гибели себя и своих сыновей.

Теперь, когда все разъяснилось, я сказал ему, что бежать женщинам и детям некуда — замерзнут, умрут от голода. Без шансов.

Выжить они могут, лишь добравшись до Заксенхаузена, как бы нелепо это ни звучало. Там есть шансы, а здесь, без помощи и четкого плана — их нет.

Вернер думал, наверное, минут пять. Молчал, жевал губу, размышлял основательно, прикидывал «за» и «против», пытался просчитать варианты. Я буквально чувствовал, как работает его мозг в поисках правильного решения.

Наконец, Вернер повернулся и произнес:

— Заберу их, накормлю, спрячу. Есть место, там искать не станут.

— Уважаемый, ты же понимаешь, что если их у тебя найдут — это смерть. Не только тебе, но и всей твоей семье. Сыновьям, жене… подумай хорошенько, оно тебе надо?

— Не дави, прошу. И так тяжко. Но им — еще тяжелее. Кем я стану, если не помогу?..

Он принял решение, и я видел, что Вернер не передумает. Я кивнул ему, подошел к женщинам и вкратце объяснил предложение бауэра.

— Это лучший выход. В Заксенхаузене рано или поздно — смерть. В Равенсбрюке — подавно. Уходите с ними. Они, хоть и немцы, но, кажется, все же люди.

— Верить им? — спросила рыжая. — Фашисты же!

— Могут предать, — честно ответил я, — завезут к себе, потом выдадут эсэсовцам. Получат награду. Или снасильничают. Но я так не думаю, им проще задержать всех здесь, чем куда-то везти. Лица у них обветренные, рабочие. Руки мозолистые. Трудяги. В душу им заглянуть не могу, хотя желал бы. Решать вам.

— А как же вы? Вас же накажут за наш побег!

— Я — простой капо, сопровождающий, человек на подхвате, мне даже оружие не положено. Скажу, что все разбежались при бомбежке и потом я никого не нашел. Обо мне не думайте, думайте о себе и детях. На решение вам две минуты, дольше ждать не могу…

Я лукавил, прекрасно понимая, что к единственному выжившему у лагерного начальства будет масса вопросов, и на слово мне точно никто не поверит. Скорее всего, будут пытать — так проще и быстрее добиться результата. Ничего, как-нибудь выкручусь, не впервой.

— Пойду с немцами, — решила рыжая, — авось не пропаду! Все лучше, чем в лесу замерзать. А если что, нож в сердце. В лагерь я точно не вернусь…

— Я тоже!

— И я!

— Пойдем, девчата! Должно же и нам хоть раз в этой жизни повезти…

Я кивнул Вернеру, и тот разворошил сено на подводе, намереваясь спрятать там всех беглянок и детишек. Места было маловато, впритык, но он коротко мне пояснил, что поедет особыми дорогами, где обычный транспорт не появляется. Лишних глаз там нет, и добираться до места недалеко. Справятся.

— Я остаюсь! — конечно, Настя имела собственное мнение, я и не сомневался.

— У тебя ребенок, товарищ военврач! Твоя первая забота — защитить его!

— За ним присмотрят, а потом я к нему вернусь.

Еще мне не хватало тащить Настю в лагерь на верную смерть. Одно дело, когда все вместе, да по поручению Крюгера, а совсем другое — вот так, вдвоем.

Ее губы задрожали, но не от слез, а от негодования. Она рвалась в бой и не хотела бросать меня одного.

— Дима! — она подошла вплотную, встала чуть боком, слегка касаясь меня плечом.

Нас никто не слышал, все грузились на телегу, а Вернер укрывал их сеном.

— Анастасия Павловна! Это приказ!

— Я старше тебя по званию, забыл⁈..

Поправлять ее я не стал, лишь сказал негромко:

— Сохрани себя. У тебя есть мужчина, ты нужна ему. Ираклий Давидович, кажется? Он врач?

Настя почернела лицом.

— Хирург. Был. Он погиб.

— Соболезную, но теперь у тебя есть Ваня, спаси его! Это сейчас твое главное дело!

Я видел, что она упрямится. Еще не хватало, чтобы, когда я отойду, она пошла за мной следом. Это нужно было решить здесь и сейчас.