А с первыми лучами солнца дверь распахнулась.

— Пошли. САМА велела привести.

— А САМА это кто?

— Шутить изволите? Наша прекрасная полячка. Или полька? А как правильно, господин охаиватель?

— Я вас не понимаю…

— А я вам не верю, поэт-хулитель. Вы что, после Недельной Смуты, сквозь фильтр не проходили? — кирасир был уже немного раздражен.

— На каком языке вы разговариваете?

— На русском специальном. Короче: ты что, княгиню Тембенчинскую не видел?

— Нет.

— Тогда — увидишь и все сам поймешь. С красной ртутью шутки плохи! Не то разделятся ваши кровь с молоком… И еще — не забывай, ты в самом высоком здании на Земле.

— Это как?

— А вот так. Из Питера аж Сибирь видно. Понял?

— Понял… — Державин сник. Не так, чтобы совсем. Но по сюжету нужно было сникнуть. Хотя бы, чтобы доставить удовольствие конвоиру.

Сначала появились перила. Потом окна. Потом была дверь.

— Задержанный прибыл, эччеленца!

— Хорошо, давай его сюда.

Державин вспомнил — полковые бывальцы рассказывали — пока называют задержанным, не страшно. А вот если арестованным, тогда беда. Успокоился. Однако сохранил скорбный вид. В дверь не вошел, а вплелся, колени дрожат, на лицо исполнено страха иудейска.

— Ну что вы, Гаврила Романович, право! Как на собственных похоронах! Но не стоит слишком уж актерствовать. Бог этого не любит. Возьмет и приклеит вам эту маску до конца жизни. Вы же весельчак и наглец — так и держитесь соответственно.

Разумеется, Виа просмотрела лежащую на столе тоненькую папку с его именем и заумным номером на пергаментном переплете.

— Я доселе полагала, вы только солдатские песенки можете. Но, оказалось, подрывные вам тоже по плечу. Ну вот — "Лев и Орел", например.

Вот тут поэт удивился. Были у него и более острые творения. А этот полуудачный опус был всего лишь злободневной басней. И издевка полагалась только лишь воспитателю цесаревича Павла, французу Даламберу, которого в русской армии не любили. И было за что! Специально выписанный государем Петром для воспитания наследника математик, философ, гуманист и энциклопедист вдруг оказался не просто склочным сухарем, всюду сующим нос. О нет! Этот просвещенный европеец вдруг оказался сторонником решительно всех ненавистных армии пережитков прежних царствований. Он одобрял порку солдат, восхищался пожизненной рекрутчиной, уверял всех в жизненной необходимости доводить искусство маршировки до балетного уровня.

Не одобрял он и Анот. Не за существование. А за неприменение пыток. И за невнимание к его кляузам. Доносы же он писал пачками. Задаст, бывало, Павлу вычислить тройной интеграл по контуру — а сам сидит, старается. Но однажды пришел в Дом самолично. И, заглянув в специальный сортир для посетилей, обнаружил собственные листки, положенные для гигиенического использования.

Чего в своей западной провинции Державин не знал, так это того, что великий математик уже скакал к русской границе с почетным караулом. И без единого уплаченного за работу рубля. Он сухо скрежетал зубами и грозил в сторону Петербурга жилистым кулаком, и в ближайшее время Виа ожидала дружного лая, поднятого вольтероподобными шавками. И подтявкивания обезьянничающей европейской образованщины и салонщины. Не исключая и иных, желающих казаться просвещенными, королей. Тут она поступила просто — разослала всем философам, хотя бы в чем-то схожим по мыслям с Даламбером, официальные послания. Очень короткие. "Заедете в Россию — повешу". Дата, подпись. Лучшего способа для Анота обрести мрачную славу и ореол чудовищности могло и не представиться, а расстреливать тысячи человек для достижения подобного эффекта Виа не хотелось.

Свалить Даламбера помогла его собственная заносчивость. Захотелось французу сыграть в русскую придворную игру. Сыграть на великом князе Павле, как на инструменте, настроив его по своим желаниям. И начал он нашептывать ему — не против отца. А просто — какая у него была мать. Как много могла сделать для России. А та ее так вот — прикладами обратно в горящий дворец. О, разумеется, отец ничего не знал… Зато вот изверг князь Тембенчинский, он все мог. А Лизка Воронцова, она крутит Петром, как хочет. Того и гляди, ему, цесаревичу, за обедом что-нибудь подсыплет. Чтобы престол своим щенкам отдать. И вспоминал, что Виа Тембенчинская — чудовище, и отчего-то польского красно-белого окраса.

Вот только отчего это Елизавета Романовна наотрез отказалась становиться императрицей, не разъяснил. И отчего некоронованная, но вполне законная жена императора плодила светлейших князей Воронцовых, а не Великих князей. Павел же помнил, как отец, на ветристой палубе только что подаренной сыну яхты разъяснил ему этот парадокс. Мол, Елизавета — человек очень хороший. Но человек же! И она не хочет, чтобы у нее, или у ее детей, когда-либо могло возникнуть искушение. Искушение царской властью. И попробовал представить себе ее жертву. С тех пор Павел, до тех пор княгине Воронцовой не кланявшийся, стал вдруг вежлив. Поначалу даже преувеличенно.

Главной же ошибкой Даламбера было поношение четы Тембенчинских. Не знал он, что цесаревич помнит визг пуль июльской ночью, и тяжелые хлопки крыльев, спокойные и размеренные, несмотря на срывающиеся с перьев в белесую полутьму тяжелые теплые капли. И не ведал, что князь изредка пробирался к великому князю в Зимний, и катал мальчишку на своей спине над ночной Невой, пока тот не стал слишком уж тяжелым. И обещал сквозь частое пыхающее дыхание, ссадив на землю в последний раз — и десятка лет не пройдет, как Павел снова взлетит. И тот теперь летает во снах, и считает дни, и насчитал уже девять сотен. А Виа — и особенно ее дети, похожие на выводок норок, только яркоперые и добрые, и вовсе сказочные существа.

Да и неполитические мысли наставника тоже не укладывались у наследника престола промеж ушей. Куда там шагистика, что там мерный посвист прусской флейты для мальчишки, который хоть раз видел летящую лавой в атаку карабинерную дивизию, звенящую горнами, или медленно разворачивающуюся под польский марш-танец.

Детская логика такова: если взрослый врет хоть в чем-то — значит, врет во всем. Павел поступил просто — нацепил с утра морской мундир, сказал, что едет в порт, прокатиться на яхте. Наставник сразу отстал — его от морских прогулок укачивало. А цесаревич пришвартовался к Дому-на-Фонтанке с морского фасада, приподнял голландскую шляпу с ответ на салют караульных, зашел в кабинет Виа, и сделал доклад по форме, как настоящий морской офицер.

А потом подписал протоколы.

— Одного вашего показания, эччеленца альтецца, — сказала ему Виа, — недостаточно. Но, безусловно, достаточно для организации прослушивания. Так что придется вам потерпеть этого сухаря еще неделю. Чаю не желаете?

— Как всякий русский моряк, предпочитаю сбитень.

Спустя неделю Виа — белый китель, золотой погон на правом плече, черный жемчуг внимательных глаз чуть навыкате — сидела за обеденным столом напротив обоих императоров.

— Сама выгнала француза — сама и расхлебывай, голубушка, — заявил Петр, — выписывать иноземцев больше не будем. Воспитывать цесаревича будешь ты!

А тут державинская басня. О том, как лев, царь зверей, отдал наследника-львенка в науку царю птиц — орлу. А тот, выучившись, начал учить зверей вить гнезда.

— Не имел я тебя в виду, матушка, — каялся поэт, — я бы тогда «орлица» написал.

— И так узнаваемо. И все равно примут на мой счет. Но это и ладно. У нас, спасибо господу, страна пока свободная. И заговорщиков у нас нет.

— А зачем я тогда тут? И зачем тогда здесь и вы, ваше превосходительство.

— А затем же. Чтобы если какие покушения на свободу, и какие заговоры — то чтобы их сразу же и не было. А вы, Гаврила Романович, мне нужны. Мне поручили пятилетнюю программу ликвидации безграмотности. Учить же людей по священным текстам и старым грамматикам неудобно. Надо писать новые учебники. Причем не только азбуку и грамматику — а и основы биологии, агрономии, физики и обязательно историю. И не древнюю или европейскую, а нашу, русскую. Чтобы народно и складно. Что написать, по содержанию, из Академии пришлют. Но надо это все облечь в понятную народу форму. Стих у вас легкий, слог складный, язык простой. Возьмитесь, а? Гонорар обещаю, тираж будет больше, чем у Библии в Европе.