И Питту — самому несгибаемому Питту — пришлось сделать вид, что он верит в сражение по несчастному случаю. И позволить и захват Норвегии Швецией, и восстановление целостности Шлезвига-Гольштейна, и русскую базу на острове Лесё, посреди пролива Каттегат. И требовать только одного — чтобы князя Тембенчинского уволили из русской службы. За невнимательность. Иначе — война.

— Извини, — сказал император Петр, — шведы войны с Британией очень боятся, у них в Норвегии неспокойно.

— Потерпи, — попросил император Иван, — бывает и хуже.

— Понадобишься — вернем, — посулил князь-кесарь Румянцев.

И Баглира отправили в отставку. Правда, не за невнимательность. А якобы по нездоровью. И, в пику британцам — повесили на грудь звезду святого Андрея. Произвели в генерал-майоры. А потом, по уставу, при выводе в отставку еще один чин накинули. Так Баглир стал генерал-поручиком в отставке.

Прежде чем сдать дела отдела собственной жене, Баглир отдал последний приказ — найти самую качественную типографию в городе.

— Были бы в ходу бумажные деньги, — заявил он, — я бы прямо на монетный двор бы и обратился. А так не знаю, куда и сунуться.

— А что ты собираешься печатать, милый? — поинтересовалась Виа, разглядывая в зеркале подполковничьи галуны.

— Как что? Акции общества Кильского канала! — заявил он, — Петр с Иваном вкладывают по десяти миллионов рублей, Фридрих обещал столько же марок, один шведский Адольф чего-то жмется. Не могу же я коронованным особам подсунуть нечто на серой бумаге и с пачкающейся краской. Тут нужен пергамент. Да и частным лицам будет приятнее покупать красивые бумаги!

Дождь был типично сентябрьский и типично немецкий — аккуратно, деловито, как дятел, каждую ночь стучал в окно. Дождь был приставуч, как бродячая собака. Если бы можно было его накормить — или хотя бы дать пинка, чтобы убрался. Бродячих собак, кстати, в Голштейне было мало. Немцы не терпят побирушек. А вообще-то климат был почти как в Петербурге. Только вместо проспектов — улочки, сдержанная готика центра, деловитая утилитарность порта. Ближе к центру — кирхи, ближе к порту — бардаки. И дела, дела… У всех — дела. У Баглира, разумеется — тоже, иначе не торчал бы он в этой удивительно провинциальной столице, провинциальной, несмотря ни на порт с миллионотонным оборотом, ни на вполне приличный университет. Университет, кстати, забитый русскими. Что делать — на всю громадную империю было пока только три университета — в Москве, в Кенигсберге, и здесь — в Киле. А немцев в империи было сравнительно немного.

Зато теперь здешний немец мог спокойно орать на всю улицу свой «Шлезвиг-Холстейн», не опасаясь датской полиции. Здесь и по всей своей маленькой стране, которая вдруг оказалась частью большой. Баглир приехал в Киль, когда эту песню, свой гимн, еще громко пел весь город. Его — победителя, триумфатора, да просто — русского генерала, встретили с восторгом, не поленившись выстроить войска городской стражи канареечными шпалерами, горожане выглядывали из-за солдатских спин и кричали "Хох!", навстречу вышел магистрат в полном составе. Иными словами, было проделано все, что могло оказать герою почесть, и в то же время не повлечь заметного расхода для городской казны. Но как можно было упрекать в скупости город, за собственные средства отправивший на датскую войну три полка добровольцев?

Ознакомившись с проектом канала, магистрат поначалу испугался, что с города сдерут крупную сумму на бредовый проект. Но Баглир денег не требовал, а просил помощи в устройстве дела, и настороженность вновь уступила место восторженной деловитости. Нашли горных инженеров для проведения изысканий по трассе канала, начали геодезическую съемку. Строились временные поселения для рабочих.

А вот с самими рабочими была проблема. Баглиру нужно было двести тысяч человек на три года. Он обещал десять рублей в год — и был удивлен, когда почти никто не явился. Пришлось изыскивать резервы. Причем резервы дешевые.

Решение нашел один из сотрудников магистрата, обнаружив бездельную французскую галеру в порту. Бежавшая от английского флота еще в самом начале войны, злосчастная посудина существовала на присылаемые из Франции деньги. Но шли разорительные военные годы, казна Франции истощилась — и вот деньги перестали присылать. И капитан галеры встал перед вопросом: за счет чего кормить солдат и гребцов? И решил сдать сидевших на веслах каторжников в аренду — а заодно и солдат в качестве надсмотрщиков.

Баглир, едва услышав о таком предложении, стал отнекиваться — мол, ненадежно, может выйти беспокойство спокойной стране. И сбил цену вдвое. После чего обратился ко всем государям Европы: а нет ли у вас в тюрьмах и каторгах негодяев, способных держать кирку и лопату, которых вы могли бы уступить за довольно заметное вознаграждение? Охрану же, чтобы негодяи не разбежались, обещал обеспечить сам.

Первыми на его письма отреагировали мелкие германские княжества, не только опустошившие застенки, но и резко ужесточившие законы. В иных людей хватали без суда, так же, как в солдатчину, и продавали на канал. Людей в измученной семилетней войной Германии было еще достаточно, а вот денег, как всегда, не хватало. Фридрих прислал мало, всех закованных в кандалы, сообщив в сопроводительной записке, что посылает наиболее отъявленных — а прочих давно загреб в солдаты. И рекомендуя не снимать с присланных кандалов ни днем, ни ночью. Только что подписавшие с ним мир австрийцы, удрученные территориальными потерями, прислали прусских пленных. А когда Баглир не согласился их принять, отказались вернуть задаток. Баглир поговорил с бывшими пленными — и они согласились поработать охранниками. Сразу же случилось два-три побега, причем не без помощи охраны, но все беглецы были выловлены, а виновные капральства целиком сменили ружья на лопаты. Круговая порука дала некоторую гарантию, и в дальнейшем на пруссаков жаловаться не приходилось.

Завернул один раз и корабль с неграми. Капитан-работорговец был очень удивлен, когда его вдруг повесили.

— Каждый порабощенный человек, ступивший на землю Российской Империи немедленно становится свободным, — объявил Баглир, — это следует из царского манифеста о вольности.

Чернокожих же отказался взять даже вольнонаемными, заявив, что в таком климате они перемрут за неделю.

Ночами в Киле стало жутковато. Некто очень грустно и пронзительно выл, перебирая высокие ноты в самых минорных сочетаниях. Можно было бы предположить, что в центр города повадился забегать волк, но, во-первых, Киль не Петербург, и волку забежать неоткуда, кругом цивилизация, во-вторых, волки не знают сольфеджио, а в-третьих, печальные песни доносились откуда-то сверху. Нет, Баглир не летал кругами. Он просто устраивался среди химер под крышей древнего собора. Позиция оказалась акустически очень выгодной, и слышно его было — как хорошего муэдзина или звонкий колокол.

Киль был городом протестантским, и вызвать инквизитора было никак не возможно. Самодеятельные же попытки посмотреть — а кто это там воет? — окончились неудачей из-за величественности собора. Чтобы залезть под крышу, надо было установить леса, что стоило денег. На Баглира никак не подумали — разговорный голос у него был низкий, порыкивающий. Так что грустить ему никто не мешал.

А грустить было отчего. Первые месяцы в этом мире Баглир провел, пытаясь выжить, потом — устроиться, потом его, не давая опомниться, тащила за собой яростная политическая интрига. А тут навалилась спокойная, обеспеченная жизнь. Да и новизна впечатлений поубавилась. Вот и накатывала тяжелыми волнами ностальгия, заставляющая изо всех песен Тиммата выбирать самые старые и печальные, так непохожие на бравурный лай новоделов последней республики. Лысые человеческие физиономии ему приелись до невозможности, и вместо изначальной симпатии стали вызывать раздражение. Единственное же нормальное лицо, ежели не считать зеркал, милое личико Виа, находилось в восьмистах милях от него.