Баглир сумел пробраться вперед, выхватил ятаган. Странное оружие, но лучший клинок он видел только один раз. Этот булат легко рубил, вместе с конечностями и головами, сабли и ружейные стволы. Услужливая память, распухшая перед походом от сведений по датской армии, подсказывала: вот этот, набросившийся с саблей, и получивший тычок ятагана в кадык, судя по серому сюртуку, драгун из полка королевы, этот, не успевший поддеть Искорку штыком в брюхо и лишившийся руки, фузилер из ютландского ополчения.
А этот…
Ятаган со звоном отскочил от длинной черной шпаги. Подставленной плашмя.
— Не хочу снова портить ваше оружие. Но как же вы озверели, князь… Не пора ли прекратить это безобразие?
Перед Баглиром красовался граф Сен-Жермен, командующий датской армией.
— Сдавайтесь!
Но сказал уже беззлобно. Ярость ушла — но не далеко. Она настороженно скреблась где-то внутри, ожидая, пока ее снова выпустят на волю.
— У вашего ятагана и так шрам на месте сращения. Кто его чинил, полковой кузнец?
А вокруг мелькали яростные мгновения рукопашной схватки. Но вокруг Сен-Жермена было спокойно. Никто даже не пробовал на него напасть! Баглир самым светским тоном, на который был способен, осведомился, как графу это удается?
— Нет, страшные сказки врут, — ответил Сен-Жермен, пряча шпагу в ножны, — никакой я не колдун. Просто в каждой буре есть островок спокойствия. Важно его отыскать. Кстати, я должен поздравить вас с блестящей победой. Но в плен, само собой, не дамся. Вы ведь не будете мешать мне покинуть это печальное поле?
— Скатертью дорожка. Я уже имел удовольствие иметь один поединок с вами. И больше не хочу. Но — зачем вы меня нашли?
— Просто, чтобы немного привести в порядок. Сейчас остатки моих сил побегут. И я не хотел бы, чтобы их русским обычаем рубили сорок верст погоней. И чтобы немного выговорить. Ваша атака, князь, была великолепна. Но — и заметьте, ваши русские друзья меня не поймут, — в наше время так не воюют. Не принято.
— А немцы?
— Что немцы? А, немцы… Поймут. Те, кто слишком обрусел.
— А вы очень не любите Россию.
— Просто недолюбливаю. Как источник многих бед Европы. Поймите, князь — эта страна для Европы слишком велика. И слишком неразвита. И если в известный срок, а он придет очень скоро, Россия будет еще частью европейского концерта, она помешает Европе сделать большой шаг вверх по лестнице прогресса. Шаг навстречу свободе и единству. Но — прощайте. Наслаждайтесь победой. Пожинайте плоды, если сможете. Надеюсь, позже мы продолжим нашу беседу…
И, стоило моргнуть, исчез, будто его и не было. Зато островок спокойствия, глаз бури человеческой, остался.
А в лоб датским позициям уже заходили пехотные каре. А большая батарея уже поворачивалась, формируя клин — половина стволов на один фланг датчан, вторая половина — на другой. Командующий артиллерий армии генерал Бороздин жонглировал сотнями ядер и бомб, выкашивая датские линии фланкирующим огнем. «Близнята» и легкие пудовые единороги подпрыгивали от возбуждения: столько целей, такой успех! Они шипели, остужаемые уксусом, и окутывались едким дымом. И не смолкли, даже когда оказались закрыты дружескими зелеными спинами пехотинцев.
Наоборот. Стрельба через головы своих войск была излюбленным приемом генерала Бороздина. Только целью маленьких «близнят» стали спешащие на помощь первой линии датские резервы. А их более тяжелые и дальнобойные собратья-единороги, устроенные каждый на собственном лафете, стали выхаркивать легкие пылающие снаряды-брандскугели. Секретное, новоизобретенное оружие — негасимая зажигательная снасть с кошкой-крюком. Такие по всей Европе еще расходовались экономно, а батареям выдавались под личную расписку королей. Их целью были обозы. А среди обозов — ящики с зарядами. Обычно они были недосягаемы для огня, разве только те, что непосредственно сопровождали батарею. Основной же запас оставался в тылу.
И только когда вдали поднялась полуденная зарница и стали вспухать облака пороховых разрывов, Бороздин велел брать орудия в передки. Наступала пора преследования.
Роль собирателя лавров в этом странном сражении выпала пехоте, которая подошла к месту боя, когда строй неприятеля уже рухнул, и оставалось только решительным рывком закрепить успех, не дать датчанам собраться с силами. Свою роль сыграло и то, что наиболее стойкая часть их армии, гренадерский корпус, вокруг которого обычно формировались разбитые части при неудачах, был полностью уничтожен.
Побежденным оказалось не за что зацепиться, а совершенно свежие русские каре быстрым шагом продвигались вперед, не останавливаясь для ружейного огня, а просто расчищая, где надо, дорогу штыками. И только когда закат и гудящие ноги русских солдат стали обещать отступающим передышку, генерал-аншеф Чернышев бросил вперед двадцать эскадронов легкой конницы.
Баглир метался по полю боя, и везде, где он появлялся, палаши и штыки миновали тех, кто бросил оружие. Рядом с ним болтался молчаливый Мирович, тоже поместившийся в "глаз бури". Даже палаш в ножны спрятал.
— Ты все слышал? Ну и как?
— По-моему, граф поэт. Настолько сильный, что стал почти волшебником. А значит, нас ждет много галантно пролитой крови. А сейчас были только первые капли. Поэты, воплощающие свои мечты, очень кровожадны. Сужу по себе.
— А я? Я тоже — поэт?
— Нет, эччеленца. По-моему, вы это уже переросли.
А потом был какой-то хутор, судя по карте — уже в Ютландии, колодец с воротом, старательно моющий голову в холодной воде Мирович. Испуганные взгляды хозяев. И правда, если русские выглядят, как гиены после завтрака антилопой, с зубастыми мордами в слипшейся от крови шерсти, то, может, и детей едят? В старых летописях им и не такое приписывалось. А вдруг это правда?
— Господа казаки?
— Нет, — отфыркивается Мирович, — господа кирасиры… А казаки все зеленые и с вот такими большими зубами… И глаза маленькие и красные. А еще у нас есть башкиры, калмыки, киргизы. Тоже — чудо, как хороши. Но мы их с собой не взяли. Далеко тащить.
Его понимали, как понимали соседей-немцев. И ему верили. А как не верить, если самый настоящий псоглавец в офицерском мундире сам мыл и чистил свою белую лошадь, а потом отпаривал и распутывал свои слипшиеся перья? И только потом, напялив новый мундир, пошел к командующему армией.
Чернышев квартировал в таком же домишке неподалеку. Встретил — без парика, всклокоченный. Завел внутрь, показал охапку датских знамен. По многим успели пройтись сапогами и копытами, но потом, конечно, подобрали.
— Восемнадцать, — пояснил он, — и пушек взяли полста. Бороздин-то как доволен. Все, говорит, надо в единороги переплавить. Из одной датской пушки должно выйти по три единорога того же калибра. Или по две пушки шуваловского образца. Благодаря вашему чуду, Михаил Петрович, война в Ютландии окончена. О чем я непременно и немедленно сообщу государю в реляции об одержанной победе. А вот на море, по донесениям, конфуз. Эскадру потрепало штормом, и она только собирается выходить в море. Вот я и думаю — а не передать ли вас в советники к адмиралу Полянскому?
То есть оставить на театре, тогда как прочие лейб-кирасиры вернутся в Петербург. А значит, лишить возможности присвоить себе победу. А чего, собственно, и ждать от свежего фаворита и руководителя тайной службы разом? Но для планов Баглира это было хорошо. Потому что его адъютанту необходимо было на время исчезнуть. И все, кто вернется в столицу, решат, что Мировича он прихватил с собой. А морякам и вовсе наплевать, один ли будет князь Тембенчинский бить баклуши на шканцах флагмана, или еще одного дармоеда прихватит для компании.
А потому, вернувшись к своим квартирам, и претерпев подбрасывание в воздух со стороны неунывающих, несмотря на потери, кирасир, обрадованных скорым возвращением в веселую столицу, да еще и в свежайшем ореоле одержанной виктории, Баглир поманил адъютанта пальцем. Завел в помещение, зыркнул, показывая невидимые обычно белки, по сторонам, демонстрируя конфиденциальность и таинственность. А потом выложил на стол некий предмет. Не большой, не маленький. По виду — палка с набалдашником, только что усыпанная бриллиантами.
