— Ну и что? — спросил датчанин, — Летающая колбаса. Самокоптящаяся…

Английский посол не зря представлял морскую нацию — он уже заметил, что русский аппарат летит против ветра, и теперь смотрел во все глаза, пытаясь запомнить все различимые на таком расстоянии детали конструкции. Это, разумеется, работа военного атташе, но вдруг тот чего упустит?

Над озером вспыхнули огни, и дирижабль начал облетать их один за другим, заодно показывая возможность висеть на месте, лететь при боковом ветре, по ветру, под любым углом, разворачиваясь, спускаясь и приподнимаясь.

Раз — и нос его резко опустился к самой воде, зрители ахнули, ожидая катастрофы, но нос тут же поднялся кверху и ту же эволюцию проделала корма.

— Это достигается через манипуляции с балластом, — объяснял Тембенчинский всем желающим, — балласт можно перемещать по продольной оси воздушного судна. А воздух он гребет вон теми винтами, что позади дымящей гондолы… Внимание! Мерная миля!

Отчаянно чадящий дирижабль — вырывающиеся из протянутых назад труб дым стал гуще и чернее, но искр не было, поскольку использовались свежеизобретенные гасители, рванулся через облако пиротехнического зеленого дыма, обозначавшего начало мерной мили. Английский посол нажал кнопку собственного хронометра. И снова щелкнул ею, когда миля закончилась и нос корабли окутали красные дымы.

— Двадцать один узел, — и при этом ведь еще старательно округлял вниз.

— А можно и так, — заметил Тембенчинский.

Дирижабль снова заходил на мерную милю. Только на этот раз — опустившись к самой воде, едва не чертя по ней моторной гондолой. В воду упал длинный вал с маленьким, таким отличным от воздушных, винтом.

Скорость резко возросла. Дирижабль мчался, как ошпаренный, и потому выскочивший из воды, кит. Уже перед самым концом мили он чуточку зарылся носом в волны, но сразу же выправился, хотя скорость и потерял.

— Тридцать четыре узла, — убито подтвердил англичанин сообщения русских.

Дирижабль между тем резко снизил ход, подполз к ангару и сбросил причальные концы. Когда за ним, наконец, закрылась стена эллинга, Баглир подошел к английскому и датскому послам.

— Господа, — заявил он им, — вас желают видеть государи. Я ожидаю вручения нот с требованием передачи острова Лесе под законный российский суверенитет…

Потому поспешившие к царям дипломаты не видели, как к Тембенчинскому, только собравшемуся потолковать с графом Сен-Жерменом, подскочил моложавый человек в морской форме и начал на него грозно орать. При этом фельдмаршал и светлейший князь только разводил руками, потом нашептал что-то человеку на ухо, и тот ушел, по-прежнему недовольный, но спокойный.

— Кто это был? — поинтересовался Сен-Жермен.

— Неужто не догадываетесь? А где ваше всеведение?

— Оно мне страшно надоело! Всегда загадки… Голова потом болит. Ну, ладно. Кулибин?

— Нет. Он все еще совершенствует параболический прожектор. И остается штатским человеком…

— А вы теперь все в мундирах. Тогда кто там остался? Голенищев-Кутузов? То-то он и кадетов привел посмотреть.

— Именно.

— А отчего он кричал, если не секрет?

— Вам скажу. Все равно ведь разнюхаете. Во время второго прохода мерной мили воздушный корвет «Опытный» серьезно повредил набор в носу, и сжег одну передачу. Многие фермы каркаса прогнуты — те, что металлические, — или сломаны — те, что деревянные. Рамы с пропеллерами сдвинулись во время прохождения мерной мили, оси винтов сместились, и скорость упала вдвое. Вот Иван Логинович и пришел мне попенять, что я сырой и не вполне готовый корабль перед всем миром показать решил. Сам он нагрузки наращивал методично и осторожно. Так же постепенно совершенствовал конструкцию. Ни одной аварии за полгода. А тут… Я его утешил, обещал, что помогу выговорить средства на постройку еще двух воздушных судов — меньшего и большего. Это, конечно, в мирное время. В случае войны нам придется строить копии «Опытного», улучшая их по мере возможности… Это я вас так пугаю. И вообще, граф — неужели вам хочется жить в скучном, предсказуемом мире? Европа останется Европой, даже и с дирижаблями.

— Это будет гонка, — вздохнул Сен-Жермен, — безумная гонка. И, в конце концов — все равно война.

— Но не сейчас.

— Не сейчас. Когда вас догонят.

Баглир фыркнул.

— Гонка будет увлекательной, — сказал он, — а вот война — подлой и ужасной. Но если у нас будет время, мы что-нибудь придумаем. Иначе, зачем нам с вами головы, граф, а?

Сен-Жермен его веселья не разделил.

— Дело не только в головах, — заметил он, — одних мозгов, глаз да языков нам, увы, будет мало. Вы ведь ведете дело к усложнению мира. Пока так получается, что Европой, а следовательно, и остальным миром, может управлять дюжина человек, у половины из которых на головах короны. Это близко к пределу, за которым управление становится невозможным. Один раз это уже случилось полтораста лет назад, и, чтобы вернуть управляемость, пришлось пожертвовать религией. Эдикты о веротерпимости убили огонь веры. Сейчас на ее месте вызревает что-то настолько гадкое, что изобретающих это господ энциклопедистов, видимо, после смерти погнушаются взять даже в ад… Если же одновременно произойдет потеря управления — мы получим повторение тридцатилетней войны. Читывали?

Баглир снова фыркнул.

— А вы плохой ученый, граф, — заметил он вдруг, — гениальный и в то же время плохой. Собственно, как все нынешние алхимики.

Сен-Жермен не выдал возмущения, смолчал, ожидая пояснений. Разве ноздри чуточку уширились.

— Вы кое-что умеете. Получше меня. О да, вы выбрали не погоню за золотом… Но — вы художник, и этим все сказано. Художник вы гениальный! Но именно поэтому вы проигрывали Миниху. Петру. Фридриху. Питту. Мне. Дилетантам, в отличие от вас, осознающим главное. Основа искусства — расчет. Вы же читали Бэкона! Но предпочитаете оперировать ощущениями! Так как вы можете рассуждать об усложнении системы и о управлении, не привлекая высшей математики? Или, хотя бы, корректных аналогий. Вы превращаетесь на глазах в тончайшего ремесленника от политики, а ремесленники всегда норовят решить задачу на низшем уровне, потом и кровью. И за иное берутся разве от безысходности. Больно смотреть, право. Так вот, пока у тенденций есть ненулевые производные, нужно влиять на них. Как бы высоко не пришлось забраться! Это кропотливая и тонкая работа, но может быть выполнена тем меньшими силами, чем выше уровень работы. А вы… По-вашему, королевские министры и фаворитки, серые кардиналы — это последняя степень абстракции? Не потому ли вы боитесь энциклопедистов, что они заняли другой уровень, и получили над вами преимещество, какое имеют чайки над людьми? И вашими методами тут ничего не добиться. Если хотите физическую аллегорию, их рычаг длиннее.

— Но пока они поворачивают рычаг, можно нанести короткий и быстрый удар в зубы.

Баглир захохотал.

— Можно. И это тем проще и эффективнее, чем длиннее рычаг супостата… Но право, это не ваш стиль!

— Мне уже не до стиля, — сухо заявил Сен-Жермен, — если будут нужны костры инквизиции, значит, будут костры. Если будет нужна война, значит, будет война. Чем раньше, тем меньше убитых и сожженных… Скажите, Тембенчинский, раз вы тянете время, на что-то вы надеетесь?

Баглир пожал плечами.

— На чудо, разумеется. Только вот я не надеюсь. Я в нем уверен.

И откланялся.

— "Опытный" взорвался, эччеленца иллюстра!

— Учту. Пока — стандартная процедура.

Разумеется. Сама же и подожгла. Еле успела. Не к чему отвлекаться от рапорта таможенной службы. К тому же такие эпизоды создают легенды о булатных нервах Черной Княгини. И никто потом не замечает, как она закусывает губы и терзает когтями собственные ладони во время настоящих кризисов.

Такова уж была печальная судьба «Опытного». Сен-Жермен хоть и витийствовал благожелательно, но приготовил к первому публичному рейсу воздушного корабля между Петербургом и Москвой такую череду неприятностей, что предотвратить катастрофу было просто невозможно. Самым же для Виа неприятным вариантом была гибель все еще очень ненадежного аппарата от естественных причин. Или причин, неотличимых от естественных. Для нее — да и для публики — это было бы одно и то же. Класс же работы графа безусловно подразумевал именно исход, при котором следственная комиссия придет к выводу, что дирижабль погиб сам по себе. Из-за собственной порочной конструкции, на ровном месте. В лучшем случае — от небольшой небрежности. Например, раскуренной в гондоле под наполненной этим взрывчатым водородом оболочкой трубки. Это могло создать предубеждение и отсрочить наступление эры воздухоплавания, а то и вовсе ее предотвратить.