Но Тарас Анкудинович уже не слышал своего однополчанина. Перед его глазами предстала родная ограда. Жена открывает ворота и зычно зовет: „Боря! Боря!" А Тарас Анкудинович смотрит в окно и ждет. И в воротах показывается огромная харя с огромными, ушами, бороздящими землю. Вот харя скрывается в хлеву, специально выстроенном, а задних ног и хвоста и не видно. Тогда Тарас Анкудинович забивает трубку, прикуривает и переходит к другому окну, переходит и обнаруживает, что вся улица забита народом. Мужики стоят, насупившись, пальцы в злобе кусают, а бабы руками всплескивают, ахают, глядят с презрением на своих мужей и, еле сдерживая стон зависти, говорят: „Ну и Тарас, ну и специалист. А вот вам, бабоньки, и Тарас, всегда он чё-нибудь да учинит". А вот вам, бабоньки, и Тарас... „Тарас, Тарас, а, Тарас, ты бы хоть закусил немного..."

В воскресенье, около полуночи, двухмесячный боровок уже плакал надсадно в темном мешке над своей судьбой. В два часа ночи Тарас Анкудинович, спрятав в карманах магарыч — подаренные Василь Палычем две бутылки подкрашенного под-коньяк самогону, взвалил на плечо мешок и прямой дорогой, зимником, через Шелудянку, подался на Козий Пуп. В пять часов утра он, миновав в брод речку, уже отдыхал на бревнах и разглядывал висевшие на свае трусы, силясь представить с похмелья носившую их когда-то хозяйку. Рядом с ним, возле бревна, лежал и нет-нет да и оживал изредка холщевый мешок, дергался судорожно и оглушал утреннюю Шелудянку противным, горьким визгом, на который даже самая последняя брехучая собака в деревне отвечать гнушалась.

В десять часов утра в прибрежном тальнике километрах в двух, вниз по течению, от бревен, удобно устроившись на песке, сидели Захар Иванович Шелудянкин и Тарас Анкудинович Правощекин. Расположившись неподалеку, под разлапистой талиной, азартно почесываясь и сердито поскуливая, давил, клацая зубами, блох рыжий кобелишка. Искоса при этом посматривал рыжий кобелишка на своего нового хозяина, на его приятеля и на мешок, который тот положил подле себя. На высокую, лысоватую от старости ель, что стоит, накренившись, на противоположном берегу Шелудянки, прилетела ворона. Ветка, на которую опустилась любопытная птица, закачалась. От ветки отскочила взъерошенная, отсеменившая шишка, упала, легонько коснувшись воды, и, подхваченная слабым током плёса, медленно поплыла. Захар Иванович проводил ее взглядом и решил нарушить молчание, затянувшееся было после второго стакана, а по правде сказать, не стакана, а тщательно сполоснутой банки из-под червей, оставленной каким-то рыбаком.

— Тарас, вот как ты думаешь: ежлив связать много-много — уйму — шишек в такой вроде как ковёр-плот, можно будет на ём сплавить двухпудовую гирю? Или нет?

— Нет,— не думая, ответил Тарас.

— А почему? — рассеянно глядя на плёс, спросил Захар.

— Да потому что, и дураку ясно, прогнется и вместе с гирей уйдет ко дну.

— А ежлив под него жердей подстелить?

— Тогда уж лучше просто на одних жердях. Зачем тебе еще и плот вязать из шишек? Один хрен, что из иголок или булавок бульдозер мастерить.

— А я вот чё-то думаю, ежлив уплести их рядов этак в двадцать-тридцать, то и самому можно спокойненько куда угодно сплавиться.

Тарас Анкудинович не любил воды большой, боялся ее, и потому, возможно, нервно передернулся.

— Вы, шелудянцы, стой же на яланцев, чудные какие-то — всё вас пашто-то думать тянет, так и свихнуться недолго — та же ведь надсада. У нас вот один мужик, приезжий, правда, свихнулся, парень... моментом, да, за будь здоров.

— Как это его так угораздило? — поинтересовался, оживившись вдруг, Захар Иванович.

— Тут, Захар, с самого начала надо распетрошить, а с конца — это..-.как к бутылке вроде с донышка вон подбираться. Ну, да одна язва, коли язык уж развязало... Есть у нас баба, Танька Правощекина. У Таньки девка есть, в молодости нагуленная. И приехал к нам один вербованный, в возрасте уже, крови, похоже, что не нашей — оттуда откуда-то, из песков. Значит, снюхивается он с Танькой и сходится чуть погодя. Танька рада-радешенька, что мужик у нее теперь, хоть и не наш, не козьепуповский, но бабам-то... мужик — и ладно, чё вроде есть, хоть маленькое, но при ём — и хорошо, и что по закону всё, как у людей — уж это главное. А девка в семой класс ходила. Ну вот, в первую ночь не спит вербованный, не спит Танька, и девка не спит, подглядывает из своей комнатенки и подслушивает — вместо стенки-то у них две занавески, пальцем отодвинул чуть и... А дня этак через три-четыре уходит Танька на ферму, значит, вербованный возле бани дрова колет, а девка в бане щукой плещется. Плескалась-плескалась да и стучит в окно, дескать, иди-ка, тятя, спину мне потри. А мужик-то этот тихой уж шибко — и повиновался. Ну и как, а так, как надо — через девять месяцев, день в день, рожают бабы по сыну. И всё вроде ладно — и бабы смирились, и народ поутих, а мужик этот и давай думать, кто из них кому кем приходится. Он будто этим мальцам отцом, мальцы вроде ему сыновьями. А вот Танька дочкиному сыну — теткой или бабушкой, и девка эта материному сыну — сестрой или теткой, и ребята эти меж собой — то ли братья, то ли дядя с племянником? Да и для самого она, девка — не то падчерица, не то жена? Как дойдет до этого в своих разборках, и ну головой об стену, лупится, лупится, а один хрен, распутать не может. Вот и — баста! — сковырнулся.

— Нашел о чем думать, тоже мне. Сами бы разобрались... Хе, а действительно, Тарас, он-то одному вроде как отец, а другому — и отец и дедушка, да? Так ведь?

— Э, нет, нет, Захар, давай-ка о другом,— передернув пленами, перебил Тарас. .

— Ну давай,— согласился Захар, на мгновение задумался, а затем сказал:— А всёж-таки хорошо мы сделали, что сюда пришли, а то, сам понимаешь, народец у нас в Шелудянке такой — оторви да выбрось, кто-нибудь бы обязательно пристроился. Тот же Аранин, а от Аранина отвязаться что от мухи — пока промеж глаз не треснешь как следует, не отстанет, ага... — кивнул Захар Иванович, а через какое-то время продолжил:— И чудной же всёж-таки мужик он. Как-то, в июле еще, приезжает из города веселый-развеселый, словно пенсию ему дали вдвое против обычного или орден за пьянку вручили. На бревнах народ: в чем, Саня, дело, мол? Пижак, говорит, задарма купил, за тринадцать рублей, почти что не надёванный. Точно что, пиджачишко на ём, в каких бабы за ягодой ходят. Радовался, ликовал, в доме-то будто свадьба месяц гужевала, денег на обмывку дарового товара по всей деревне назаймывал. Обмыл. И знаешь, во сколько ему обнова эта выскочила?

— Ну?

— Да не ну, а в двести рубликов. Телку на мясокомбинат свел, чтобы с долгами расчитаться. А мне, падла, до сей поры пятерку не отдает, на глаза-то всё никак не попадется, будто сдох, так бы и подумал, ежлив бы „концерт" его вчерась своими ушами не услышал.

— Да-а,— скорее вздохнул, чем сказал Тарас Анкудинович, про известь вспомнив и про поросенка.— Каких только земля наша не носит.

— И всёж-таки смешно,— сказал Захар Иванович.

— Чё смешно? — спросил Тарас Анкудинович.

— Да то — откэль ты знаешь, что девка Танькина спала за занавесками-то, за двумя?

— Да брось ты.

Солнце бежало к своему зениту. Рыжий кобелек мышковал, с визгом то исчезая в норе по грудь, то выбираясь на свет и виновато озираясь грязной мордой: мол, пока нет, но, один хрен, я ее, мышку, добуду. Совсем уж редко похрюкивал и дергался мешок. Ворона, всё разузнав и пронюхав, покинула ель и полетела, вероятно, по подружкам. Место ее занял дятел. И уж тут в Шелудянку посыпалась кора, труха и шишечная шелуха. А мужики пили самогонку, дивились каждый про себя прочности дятловой головы и никуда не спешили.

— У этого, наверно, и похмелья не быват,— сказал Захар Иванович.

— У дятла, что ли?

— Но.

— A-а. Да, этот не свихнется — мозги на „сотки", видно, приколочены.

— Тарас, ты скажи-ка мне, где населенье больше, в Левощекино или в Правощекино?