Живем. Видим. Год, два... Десять, двенадцать... Да-да, двенадцать лет — и как не бывало! Особенно когда они уже позади, а не еще впереди. Позади, а все как вчера произошло. Что? А все. И сигарет в пачке ,,Wills“-a убавилось...

Так и не курю. Тем более, Минздрав предупреждает. Тем более, как отец говорит, собой надо владеть. Вот я почти двенадцать лет собой и владею.

Только когда уж совсем припечет, запираешься в комнате и от мебели к мебели мечешься, как шарик воздушный. Который надули, но ниткой не прихватили и выпустили.

Впору на стенку лезть. И я лезу. И там, на самой крыше престижной стенки „Людовик“ нащупываю пачку. Она вся в комьях пыли, как в тополином пуху — таком же, какой был тогда, летом, давно. Давно не лазал. Давно не припекало. И в пачке ,,Wills“-a насекомно шуршат, наружу просятся две последние штуки, прямо-таки требуют!

Наружу — так наружу... Чирк! Пх-х-пх... Тьфу, гадость!

— Слушь, ты чего хочешь?!

Ага! Проявился! Виллс многомудрый! Выстроился из дыма! Восстал из пепла! Чуткий ты мой! Заботливый! Двенадцать лет сам улавливал, а теперь не уловить?! Сам решил возникнуть и спросить, чего хочу?!

Ничего не хочу! Просто курю! Потому что собой не владею! Понял, нет?!

Он-то понял! И его „что хочешь?" совсем не похоже на „чего тебе надобно, старче?" Его „что хочешь?" больше похоже на шпанистую преамбулу мордобоя. Когда тебя уже окружили, дышат в затылок, по плечу успокоительно похлопывают: ну что ты, парень! все нормально будет! иных уж нет, а тех долечат! И самый главный шпан пытливо испрашивает: „Что ты хочешь?!" Вот такой тон у мутанта моего. Обнаглел!

— Ты что, гнида полупрозрачная, сделал?!! — ору.

Вскакиваю и пытаюсь надавать по его небритой роже. Мимо! Мимо! Еще бы не мимо...

— Ты! Что! Скотина! Сделал!

Мах-мах! И в одну из секций „Людовика" врезаю. Ы-ы-ы! Ы-ы-ых-ь-хь! Рука! И еще двинутая часть престижного „Людовика", перегораживающая комнату, качается с пьяными паузами. Прикидывает: падать? не падать?

Я заключаю „Людовика" в объятия. И мы, крепко прижавшись друг к другу, переминаемся танцплощадно. Как парочка, которой негде... „Людовик" смиряется и возвращается в положение статики. Но для острастки ссыпает мне на голову стопку словарей с самого верха — чтоб знал!

Я снова говорю: „Ы-ы-ых-хь!“ и вскидываю травмированную словарями голову. Вижу — Виллс мой золотозубый снова скучился в одно целое, на люстре повис от меня подальше.

— Слушь, — увещевает, — почему если ты сам во что-то наступил... то тебе ногу обязательно об меня надо вытереть?!

— Са-а-ам-м-м?!!

— Первый сигарет курил: меня вызывал. Так, нет?

— Никто тебя не вызывал!

— Если курил, то вызывал. Если потом не хотел, то не курил. А ты курил! Значит, хотел. Так, нет?

— Так...

— Меня вызывал первый раз — жена-Вика хотел. Так, нет?

ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО Я ЛЮБЛЮ, СТАЛ МОЕЙ ЖЕНОЙ.

Еще бы не хотеть! Так и вышло. И как раз тот самый букет в конечном счете перелом обозначил. Как отец учит, это очень удачно получилось. Потому, что...

Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при Луне. Поэт написал такое удрученный жизненным опытом. Он сначала это усвоил, потом написал. В назидание соплякам.

Но каждый сопляк чихать хотел на классику, тем более не вошедшую в школьную программу. Каждому сопляку все на себе надо испытать.

Сопляк нудно гуляет со своей пассией, нудно выдавливает из себя ,fa вот еще какой интересный случай", нудно-печально руку ей на прощание целует. В кино видел. Там всегда так делают при встрече с дамой и прощаясь. Но при встрече сопляк еще не расхрабрился. Ему еще надо собраться с силами и с духом. Он и собирается всю прогулку. Он очень боится оскорбить свою даму действием. И оскорбляет. Бездействием.

„Вообще врал с самого начала. Ходит, вздыхает. И ведь притворяется! Ведь видно! Как будто роль плохо выучил, но продолжает ее тянуть! Измором. А сам...“

Так и ходит сопляк, преданно в глаза заглядывая. И оскорбляет бездействием. А ей самой хочется преданно в глаза заглядывать: Хоть кому! Тому, кто пусть маленький, но мужской поступок совершит. Поцелуй ты ее! И не в руку! Скажи...

Нет! Начитался галантно-авантюрных книжек, где в драку ввязаться с превосходящими силами — за милую душу! А оставшись наедине с дамой, такой герой бледнеет, краснеет, зеленеет. И единственное, что из себя может выжать: „Прощайте!"

Так что это очень удачно получилось. Тогда. Давно. Двенадцать лет тому... Когда с Томкой и тюльпанами. Это уже был настоящий мужской поступок.

...— Ты меня тогда очень обидел... — говорит потом Вика.

Пусть не самый уклюжий, но настоящий мужской! Еще сегодня в трубку канючил, а через час привел какую-то, и та уже на шею бросается, виснет... Цветочки! А он еще нагло в окно подмигивает: ничего, мол, кадр?! И нагло звонит и уже без всяких придыханий издевается: как будет „желание" по-английски? и нагло хихикает! И нагло не звонит потом целых три дня! С-сопляк!.. Нет, надо с ним поговорить! Надо позвонить, надо сказать: „Надо поговорить!" Ну и пусть поздно! Пусть глазки протрет, ножки разомнет!

Только к телефону подходит не он, а мать. И говорит: „А они ушли смотреть, как мосты разводят "...

Не мальчик, но муж! Да-а... Уже десять лет как муж. И Вика десять лет как жена. А общего языка мы с ней так и не нашли. Не только потому, что она „спикает", а я „шпрехаю". Во всех смыслах. У каждого свое. Молчим. Уже молчим.

Сначала был такой период легкой иронии. Которая с годами погрузнела, перешла в тяжелый вес.

............

— Тебе намазать?

— А как же!

Мажу. Сверху устилаю колбасой. Смотрит на меня, как на идиота. Что?! — Это что?

— Масло. Ты же сама сказала...

— А если бы я сказала: прыгни в окно?

.........

— Эти бумажки можно в макулатуру?

— А как же!

Сгребает тетрадки. Трамбует в общую макулатурную кучу в коридоре. Смотрю на нее, как на идиотку. Что?!

— Это еще непроверенные контрольные!

— Ты же сам сказал!

— А если бы я сказал: пойди утопись?

............

— Кактусы не забудь тиафосом обрызгать. Как следует. Не жалей яда. На месяц вперед. Я не иронизирую, учти!

Учитываю.

Возвращаюсь с ней через месяц из Баку — смотрит как идиотка на свои кактусы, поруганные вредителем.

—Я же сказала!!! — смотрит на меня, как на кактусного вредителя.

Что?! Я же думал, что она иронизирует, когда сказала, что она не иронизирует.

..............

Не получилось что-то у нас легкой иронии. Как в опере получилось. Каждый свою арию исполняет. Одновременно. На два голоса, слова разные, мелодия одна — ни черта не разобрать. Хотя дружно и вместе. Вроде обращаемся друг к другу, но разбежавшись в разные концы сцены и физиономией в зал. Звучно, унисонно. Каждый о своем. Как в опере.

Вика о том, что ее ранит моя неуместная ирония, что я ее очень обидел, что я ее всерьез не принимаю и все время издеваюсь. Откровенно издеваюсь!

Ага! Я — издеваюсь!.. Сижу с хитрым видом, изредка усмешки растягивая, на очередных Викиных домашних англоязычных посиделках. Сидят четыре гидши... или гидры. В общем, гиды женского рода. Кофием накачиваются, английским языком своим горло полощут: гл-гл-гл... в-вз... гл-гл... Чтоб я хоть что-то понимал! Поэтому молча кручу шарманочную ручку кофемолки сундучного типа. С зубовным скрежетом новую порцию проворачиваю. С хи-итрым видом. И получаю:

— Хватит издеватья! Нет, вы видали?! Сидит столбом и еще издевается!

Где она сидящие столбы видела?!

— Лучше бы сходил на кухню, еще воду поставил. Забери чашки, вымой. Тряпку не забудь — крошки. Тараканов еще тут разведешь. Не хватало нам их!

Встаю с хитрым видом, чашки с хитрым видом складываю, кофемолку на плечо взваливаю с хитрым видом — на кухню. Унес, вымыл, довел до кипения, разлил, принес. Все с тем же хитрым видом. И все четыре гидры, стоит мне вернуться с кухни, утыкаются в паузу. Потом соображают, что я все равно — ни бум-бум. И дальше практикуются.