Совсем освоившись за границей, мы втроем уже могли позволить себе подтрунить над заблуждениями туземцев.

— Ой, ну мне эти поляки. Может они думают, что Земля круглая? Я просто не мог удержаться от хохота.

— Санкта симплицитас, — давась смехом, произнес Алим.

— Алим, а это откуда?

— Не знаю, — стал оправдываться тот, — один мент в душанбинском вытрезвителе говорил…

— Послушайте, друзья, а вон дети идут, святые и простые. Давайте спросим у них, что они думают.

Дети были к тому же и счастливые. Очевидно учителя тоже бастовали. Два вихрастых мальчишки, толкаясь и вопя, гнали по тротуару консервную банку. Догнав до мемориалки, они заметили интуристов и, решив видимо нас развлечь, вынули изо рта по шарику жвачки и прилепили на доску в виде дополнительных планет, внеся сумбур в мироздание.

Алим остановил мальчишек магическим учительским жестом.

— О благородный школьник, как твое имя?

— Кшись. Кшиштоф Циолек, пан учитель.

— Скажи мне, друг мой, на чем покоится наша планета?

— У вас… у вас же забастовка, — мальчишка в ужасе перед непонятной жизнью округлил глаза, как маленькие планетки.

— Ну просто по-человечески, Кшись, можешь ответить?

— Земля, пан учитель, покоится на нескольких слонах, которых зовут Валенса, Ярузельский, Каня, Терек, Гомулка и так далее, а под ними…

— Саксофон, — громко прошептал второй ученик.

— Да нет же, этот…

— «Ямаха».

— Точно. А под ними «Ямаха».

— Ты не прав, санкта симплицитас, — влез уже я в педагогику. — А под ними молчаливый фортепьян.

— Ну вот, знают же дети. Таки я в натуре не понимаю, какого черта здесь всюду тычат этим еретиком? — удивился Агасфер. Наверное у него была юная душа христопродавца, раз он еще сохранил способность удивляться.

— Да это ж все из Варшавы установки приходят, — засмеялись мальчишки и кинулись бежать, как от греха.

От мрачных дум и праздной тишины отвлек (наконец-то) легкий зовущий цокот каблучков. Мы трое оглянулись в переулочек. Туда удалялась стройная фигурка в черной (элегантной!) шляпке, в таком — сверху широко, потом все уже, уже, уже, а потом (о радость) снова широко — плащике светлом, а потом (о, слюна мешает) такие два в капрон затянутые чуда природы и орган звука — каблучки «цок-цок-цок». Полячка оглянулась. Она была красива[46], как плавный изгиб младой свежеструйной Вислы у Кракова. Она была мила, как дико доверчивая серна из туманного мохового Мазовше, тянущаяся теплыми черными губами к обалдевшему с осечным ружьем охотнику. Она была сексуальна, как две светлые дороги у монастыря св. Марии Магдалины в зыбкую июньскую лунность.

— Ну наконец-то, — бодро произнес Агасфер.

— Вах, какой женщина, — только и смог сказать Алим.

— «Ребята, — сказал я, а точнее подумал, — красивее ее только моя любимая. А, может, это она и есть?»

Мы не заметили даже, что уже шли за ней. Прекрасная полячка умопомрачительным движением головы и плеча еще раз обернулась и улыбнулась, сверкнув жемчугами[47] зубов. Мы прибавили шагу.

Когда торуньцам пришло в голову избавиться от крыс, они прибегли к помощи юноши с дудочкой. Когда им взбредет избавиться от мужиков, о, я знаю, к кому они прибегнут.

— «Но нас же трое», — выразительно показал я ей пальцами.

— «Какая ерунда, панове», — выразительно ответила она ресницами.

Красавица остановилась у витого-резного крылечка открыточного особняка, взялась за кольцо, держащееся в морде мордастого держателя, и сделала приглашающий жест.

— Это, храбрые панове, а вдруг там четыре молодца с кастетами-пистолетами? — попытался все испортить Агасфер.

Токующий Алим только шумно сглотнул.

— Агик, — я впервые так назвал нестареющего автозаводца, — ты же вечный. Чего же тебе бояться?

И мы нырнули в подъезд за таинственной незнакомкой. Ни молодцов с пистолями, ни даже ифритов с ятаганами в матовом свете трехголовых бра по бежевым крашеным стенам. Приглушенные ковровой дорожкой каблучки звали на второй этаж. Неожиданно нашу все поднимающуюся в тонусе романтику задержали голоса.

— А я говорю, что да! Что мне полагается по праву!

— А я вам, пани, уже в сотый раз объясняю, что если Польша и сумашедший дом, то психиатрия не моя специальность.

Ответила явно наша прекрасная. Мы вежливо протопали на второй этаж. Сногсшибательная незнакомица стояла в дверях и все с той же обворожительной улыбкой кивала нам внутрь квартиры, где уже виднелась развратно-красная плюшевая портьера. Явно теснимая и нежелательная хозяйке (?) (заведения?) (да, конечно, твоя специальность не психиатрия, ты — по соматической части); другая, гораздо менее прекрасная полячка равнодушно кинула на нас гневливый взгляд.

— Проходите, господа, садитесь, — кивнула нам пригласившая, заперев дверь и указав на роскошные мягкие кресла. — Я сейчас.

Она исчезла в соседней комнате. Приготовившись ждать не менее получаса, пока радушная облачится, небось, в самораздеваюшийся полупрозрачный пеньюар или, может быть, разбудит и возбудит для любви еще двух красавиц, я уселся, подмигнул друзьям и принялся разглядывать большую, оформленную с претензией, если не на роскошь, то на уют, гостиную. Вот часы, старинные, с боем, фортепьян…

Однако и минуты не прошло, вернулась хозяйка не в пеньюаре, а таком, деловом, в меру черном шерстяном платье с толстой книгой в руках.

— Ох, панове, большой город — большие проблемы, маленький город — тоже большие проблемы. Почему так? — она вздохнула. — Зарегистрируемся?

— А… зачем? — несколько удивился я такому формализму.

Она уже открыла на нескромно обнаженных и скромно сдвинутых коленях толстую книгу в кожаном переплете и приготовила ручку.

— А что, у вас разве не регистрируются?

— Ну, не то, чтобы… Хотя бы просто знакомятся.

— О, простите. Ядвига Шимановская — мэр Торуни.

Алим опять сглотнул слюну, поперхнулся и закашлялся. Агасфер принялся яростно протирать очки портьерой. Я встал навытяжку.

— Понимаете, — виновато улыбнулась Ядвига, — опять везде забастовка, а работать надо. Вот приходится иностранцев на дому регистрировать. Так как вас зовут, господа?

— Алим Купцевич, учитель из Вроцлава.

— Агасфер Ялоха, ломжинский кантор[48].

— Александр Сергеевич Пушкин, литератор из Варшавы.

— Очень приятно, господа иностранцы. Надеюсь ваше пребывание в славном городе Торунь оставит приятные впечатления на всех. Надолго к нам, господа?

Понятие о времени мы, все трое, имели неопределенное. Точнее, все три лирических героя, а может и не лирических, а драматических, сатирических или каких-нибудь демократических героя моей повести типа роман под названием «Катабазис». Значит катабазисных героя.

А сам-то я, автор, о времени имею еще какое понятие, еще ого-го какое понятие. Вот, например, спроси меня любой: «Сколько сейчас времени?» и я моментально отвечу: «Нисколько». Кстати, когда я учился в школе, один мой одноклассник чуть ли не каждый день приходил в новых часах, но не потому, что его папа был такой богатый, а потому что его папа был часовой мастер, а рука сына — испытательный полигон для каждого отремонтированного механизма. А когда я попал к нему домой, то обалдел — часов в доме (кстати, это было в те времена, когда электронные часы почитались за редкость) тыща и еще немного и все тикают, как тараканы. И на всех — разное время. Кстати, этот папа-мастер Илья Самуилович жив до сих пор. Умереть ему просто невозможно. Смертный час неопределим. Да, так вот и я о времени никакого понятия не имею. И о пространстве тоже.

И поэтому я[49] несколько невнятно ответил пани мэру:

— Видите ли, пани мэр, добрая пани Ядвига, Яська, ты знаешь, — при этом я, сам не знаю почему (она тоже не знала), коснулся рукой ее регистр-буха, потом мои пальцы доверительно вступили в мгновенный электрический контакт с ее холодными (и какими же нежными!) ручками. Она сигнализировала мне огромными серо-зелеными очами в блеснувших очках. Зачем она это сделала? — Яська… голос свыше… мне надо найти какой-то смысл… прибиться к какому-то берегу… где сад… ботанический сад…