Вот такие бессмысленные песенки у нас в Душанбе сочиняют.

«Пять штук, пять штук, мамин попугай»… Прощай родина. Мы пошли, пьяно обнявшись. Алим-муалим учил меня бессмысленной душанбинской песенке. «Пять штук, пять штук, один раз давай». Прощай, школа, магазин, школа-магазин, почта, детский сад, исчезнувший дом, точно и не бывший никогда. «Пять штук, пять штук, мамин попугай». Прощайте, кости жертвы вечерней. Прощай изогнутая серозная пуповина холодной реки. Я обрезаю тебя. «Пять штук, пять штук, один раз давай».

Солнце тогда, по законам святонебесной механики, открытым св. Ньютоном, с привычной страшной скоростью удалялось от Земли. В октябре темнело рано. Скользкий ветерок подгонял нас в спины.

Скоро показались городские заставы. Стражи-недреманы помахали нам палками и вот мы уже мерили беспокойными ногами пыльное шоссе. Когда совсем уже наступила ночь, я огляделся дурной головой — куда нас привели ноги.

Оказалось, что на перекресток. Поперек директрисы избранного маршрута[36] ехал трактор с кузовом, полным пьяных барышень. Но еще пьянее их и даже нас с Алимом был тракторист в щегольском шоферском кепи с васильком, сизоглазенький такой, вислоухий и конопатый, — сразу видно, что на танцы, в олимпийском свитере, повязанном белым галстуком, который при ближайшем рассмотрении оказался бюстгальтером. Что было ниже руля не скажу, не видел, да и Бог с ним, в конце концов, неважно, тем более, что этого тракториста ни я, ни вы больше не встретите. Важно было то, что воскликнула одна из сударынь, прежде, чем скрыться в тарахтящей темноте.

— Битска сила, девки — на перекрестке ночью всяка нечисть собирается. Надо эта… эта… как его…

— Точно, подруга, — поддакнула ей другая, — чурек с чучмеком ночью на перекрестке, точно, надо эта…

И я вспомнил, что говорил мне малознакомый отец. Надо принести в жертву ночным богам черную овцу.

— Алим!!! — закричал я в отчаянии спутнику себя, отшагнувшему на опасное расстояние. Равновесие грозило рухнуть. Алим и рухнул немедленно, защищая уши рукавами, точно я был атомным взрывом, а он — просто беззащитным человеком. Этот зов стоил мне вывихнутой челюсти и пока я вставлял ее обратно, чтобы продолжить вопрос (я же, собственно, хотел задать один вопрос), Алим поднялся на четвереньки, поискал одной ногой стремя, не нашел и выпрямился, наконец, как человек прямоходящий, к которому он и относился.

— Алим, где взять черного барана?

— Зачем?

— Зарезать, чтобы ублажить ночных богов. Ты, кстати, веришь в ночных богов? В невидимую хладноперстую Гекату, в коварного Морфея, в бледноликую Селену, в гномов и гоблинов, следящих из пещер, в вервольфов, скалящих зубы, и в самого лукавого царя мрака?

— Да, — печально кивнул посерьезневший учитель Алим. — Однажды в Душанбе на улице Ахмада Дониша, знаменитого ученого, жившего в девятнадцатом веке и кончившего тем, что, в общем, однажды я так там обкурился, что заснул. А утром просыпаюсь — ни часов, ни денег, ни ботинок. Как тут не поверишь?

— Ах, Алим, брат, где взять черного барана?

Сколько хватало окрест — ничего не было видно и слышно. Только полыхали на западе зарницы форпоста Смоленска, только слышалось, как в ближайшей деревне мужик заводил мотоцикл с матерью, да в хлеву жалобно блевал ягненок. Но его было очень жалко.

Алим побледнел, насколько это было возможно в темноте, достал свой острый нож и, протягивая его мне рукояткой, рухнул на колени.

— И-и, режь меня, брат. Режь. Никакого от меня толку. Десять классов не закончил, поэму писал про Вахшский гидроузел — не дописал, сказал отцу, что в Мекку пошел — не дошел. Режь меня, брат.

— Ну что ты, Алим, ты же мне брат…

— Тогда режь баранья шапка!

Он хлопнул свою шапку оземь совершенно волшебным жестом, словно бы поле тотчас же проросло душманским войском или конь-батыр вдруг бы в мгновение бы ока, ну фиг с ним.

— О черный баран, — обратился я к шапке, милосердно склонив нож, — жил ты честно и справедливо, кудряво озирал краеугольные горы основы мира и полной грудью вдыхал аромат арийской цивилизации. О черный баран, каждая волосинка твоей шерсти — это каждая ночь отдыха Земли от беспокойной жизни и да благоволят нам темные страшные боги спать, когда захочется, и нс бояться, когда придется.

— И-и, какие слова! Таких бессмысленных песенок я даже в Душанбе не слышал, — похвалил меня Алим-муалим.

Мы с ним весело в клочья изрезали всю шапку и остались весьма довольны собой.

— Ну что, спать будем? — вежливо спросил мой сателлит.

— Ты что?! Такая ночь счастливая. Пойдем в Смоленске переспим. Город чистый, образованный, герой…

— И-и, ладно. Сейчас отолью только…

По нелепому мужскому инстинкту Алим отошел к придорожному камню, исписанному всеми перехожими витязями, направил струю куда-то за…

— А-а! Ты что, сука, делаешь!

Из-под струи выскочил кто-то блестящий, как пришелец из космоса. В абсолютной новолунной темноте[37] я без труда узнал давешнего конькобежца-сиониста с автозавода, который любит, но не ест мяса, потому что не достается. Его правый карман, тот, что full of good был выразительно пуст. Его левый карман, тот, что full of evil, был набит кукишами.

— Прости, незнакомый друг. Ты так тихо скрывался. Я подумал, что это камень. Ты — хороший разведчик, — всхлипнул Алим-муалим.

Заводчанин, если можно так выразиться, протер очки, натянул на голову капюшон, раскрыл пасть и, наконец, дыхнув гнилыми зубами, разразился потоком таких ругательств[38], которые даже в этом тексте употребить невозможно, не только по причине их непечатности, но и даже некоторой неизвестности. Правда, нельзя не отметить определенной и весьма значительной образности прозвучавших выражений, их вычурности и даже содержания доли сюжетности. Так, например, после описания довольно мифического, включающего отголоски древнего тотемизма, нашего с Алимом происхождения (в предках были перечислены многие дикие и домашние животные, как описанные наукой, так и нет — «…ый пащенок…ой…проушины» (?)). Далее шло в духе овидиевых «Метаморфоз» страстное объяснение нашего морального и физического облика в свете сложных сексуально-криминальных отношений нас между собой и предметами, как материального, так и нематериального мира[39].

Интересно, что думали темные боги ночных сил, слушая это соло на дороге? А, может, оно входило в ритуал жертвоприношения?

Произнеся последнее слово, оратор чуть отдышался и вполне добродушно добавил.

— Агасфер.

— И-и! А вот за это ты ответишь, — Алим вдруг взвел руку и ткнул заводскому в челюсть.

— Это же мое имя! — совсем обиделся теперь незнакомец.

— Ах! — мы оба кинулись поднимать Агасфера, отряхивать его костюм, предлагать закурить, говорить, что еще хорошо, что он на таких приличных ребят нарвался, другие вообще убили бы. Кстати и представились.

— Алим-муалим, — сказал Алим-муалим.

— Руби Кон-Перейден, — сказал я.

— А ты же мне говорил чего-то другое, — удивился Алим.

— Не настало еще время назвать мое настоящее имя.

Поэтому меня сразу же выбрали старшим по катабазису.

— Катабазис? — переспросил энциклопедический Агасфер. — Это в преисподнюю?

— Не совсем. В глубину.

— А меня с собой возьмете?

Все говорило за то, что Агасфер и был тем самым посланцем темных сил, молодым плохим неприятелем.

— Нет, — решительно ответил я.

— Ну хоть до границы. У меня четыре визы на руках, — он принялся доставать откуда-то из тела мятые бумажки со штампами, — в Штаты, в Израиль, в Бирму и в Атлантиду. Но у меня и шестнадцать судебных разбирательств только здесь и еще не помню сколько там. Восемь исполнительных листов. Меня прокуроры и пограничники боятся. Возьмите меня с собой.