Старик еще раз вздохнул и пошел к стоящему в стороне «мерседесу»; шофера он, по случаю пятницы, отпустил, придется самому садиться за руль...

Из солидного бюргерского дома с престижными дорогими квартирами, предназначенными для очень обеспеченных людей, вышел мужчина, одетый именно так, как и должен быть одет человек, живущий в подобном доме. Костюм, рубашка, галстук, ботинки – все нашептывало стороннему наблюдателю о богатстве их обладателя – по-настоящему дорогие вещи о своей цене не кричат...

Мужчина дождался когда «мерседес» седобородого старика свернет за угол, после чего подошел к входу в мечеть и заглянул в приоткрытую дверь – как и следовало ожидать, пятничная молитва собрала много верующих. Правда, за мимбаром, кафедрой проповедника, стоял не муфтий, а один из его заместителей, но, может быть, это было и к лучшему. Мужчина закрыл дверь и, выйдя за калитку, оглянулся, окидывая здание мечети, при этом на губах его появилась еле заметная усмешка. Он перешел дорогу, остановился у входа в особняк муфтия и постучал в дверь старинным бронзовым молотком. Молодой безбородый послушник с большими, по-девичьи нежными глазами с интересом смотрел на незнакомого европейца.

– Я бы хотел передать письмо господину муфтию, – сказал по-английски мужчина.

Послушник молча кивнул, взял конверт и снова с интересом взглянул на мужчину. Тот почему-то смутился, сказал по-немецки – до свидания! – и пошел в сторону паркинга. Фадлуллах проводил его взглядом, тщательно, стараясь не помять, ощупал конверт и ушел в глубь особняка – господину муфтию сейчас не до почты.

Фархад, помощник имама Большой Соборной мечети, был профессиональным проповедником – хатибом, поэтому он отложил текст, написанный ажурной вязью Фадлуллаха, достал из кармана два мятых листка с тезисами проповеди, которую он читал пять лет назад перед верующими Дюссельдорфа, быстро пробежал глазами текст, вздохнул и посмотрел на часы.

Правоверные останутся недовольны, но сегодняшняя служба будет короткой – через сорок минут у него встреча в Тиргартене – прибыла очередная партия афганского героина, который нужно срочно развезти по точкам. Он быстро прошел к кафедре, обратился лицом в сторону Мекки, воздел руки и поставленным голосом затянул:

– Ля илях илля ллах! – Нет Бога, кроме Аллаха!

Встроенный в кафедру микрофон отреагировал на эту фразу и послал короткий импульс на смонтированную в подвале аппаратуру, на лицевой панели вспыхнуло несколько лампочек и загорелись зеленые цифры табло, начиная обратный отсчет времени – 10:00, 9:59, 9:58, 9:57…

...мужчина, сидевший в припаркованной напротив мечети машине, вынул из уха крошечный наушник и посмотрел на часы – он тоже услышал славящую Аллаха фразу и улыбнулся.

... – любовь столь же угодна Богу, как молитва, – прошептал муфтий Хаким и положил руку на жаркий живот Фатимы.

...послушник Фадлуллах осторожно вскрыл письмо, принесенное иноверцем, и развернул вложенный в конверт листок. Несколько фраз, написанных по-английски, повергли его в шок.

– Иншаллах! – прошептал послушник и еще раз перечитал записку.

Если это не глупая шутка, то надо что-то делать – бежать, спасаться, спасать деньги, спасать Зейнаб, хотя нет, она сейчас далеко, в центре города, на Унтер-ден-Линден, встречается с этим противным итальянцем, ей сейчас ничего не грозит...

Может быть, подняться к муфтию? Нет – Фадлуллах криво улыбнулся – пусть он узнает об этом последним...

...мужчина посмотрел на часы и повернул ключ зажигания, – надо отъехать подальше, чтобы не повредило автомобиль. Как все настоящие мужчины, он любил женщин, оружие и машины.

В полуденной тишине медленно приподнялся купол мечети, выбросив в небо столб огня и дыма, потом, так же медленно, он опустился на место, словно крышка, накрывающая вскипевшую кастрюлю и только после этого раздался взрыв – громкий, страшный, выбивающий стекла окрестных домов, пошатнувший особняк муфтия, сорвавший листы железа с крыши доходного дома...

На смену ему пришли другие звуки – гибели и разрушения.

Как половина огромного арбуза, раскололся пополам купол, сбрасывая с себя зеленую кожуру изразцов и красное кирпичное крошево мякоти; треснула и обрушилась стена, подняв облако белой известковой пыли; покачнулся, замер, словно прислушиваясь к себе, и только потом упал минарет, сразу, как детская игрушка, рассыпавшись на множество кирпичиков; в раскрытой, без одной стены, мечети медленно, глухо падали каменные блоки, но не было ни стонов, ни криков, словно разрушение не коснулось людей или архангел Азраил перенес их сразу к вратам рая...

Я проснулся от запаха резеды.

Всю ночь мне снилось огромное поле, и мы со Светланой, держась за руки, бежали по этому полю куда-то вдаль, к солнцу, медленно поднимавшемуся из-за колючих кустов на далеком краю бесконечного ковра цветов.

Картинка была та еще, вульгарная, как сцена из советского фильма про счастливую колхозную жизнь, но просыпаться не хотелось, и я, здоровый мужик, боксер, разведчик и эмиссар Господина Головы, бежал по цветущему полю, вместе с любимой женщиной, бежал до тех пор, пока все настойчивей не стало биться в ушах сердце, все громче и громче, так, что я, наконец, проснулся.

Проснувшись, я почувствовал запах резеды и услышал настойчивый стук в дверь. Пришлось не только открыть глаза, но и встать, накинуть халат и отпереть дверь. На пороге стоял Паша, стоял и радостно улыбался.

От Паши тоже пахло резедой.

– Привет, – сказал он и прошел в номер. – Кофе будешь?

– Ага, – буркнул я, – и завтракать буду, и кофе пить.

– Сей минут! – весело отозвался Паша и снял трубку.

– Чем от тебя пахнет? – спросил я.

– Пахнет? – удивился Паша.

За две недели, что мы провели в гамбургской гостинице «Саксонский двор», я вроде бы неплохо узнал Пашу, бывшего при мне переводчиком, секретарем, телохранителем и стукачом, сообщавшим Петру Петровичу Сергачеву о всех моих телодвижениях на немецкой земле.

Паша – это было неизбежное зло, как плохая погода и реклама прокладок, с которым приходилось просто мириться, и я от нечего делать принялся Пашу изучать. Главной его чертой, которая сразу бросалась в глаза, была непосредственность.

Если Паша чему-либо радовался, издалека было видно – Паша радуется, если он чему-то удивлялся, то по всей фигуре было понятно – Паша удивляется.

Так вот сейчас Паша удивлялся.

– Пахнет? – спросил он. – Утром брился – лосьон пользовал, потом душ принял – значит шампунь был, потом дезодорант, потом туалетная вода, к тебе шел – жвачку жевал, много чем пахнет получается. А что?

– Да ничего, с утра запах привязался. Жрать хочу...

– Будет и жрать, – сказал Паша.

И точно – вошла горничная, принесла поднос с завтраком.

Кофейник, испускавший из гнутого носика душистый, видимый глазом аромат горячего кофе; сливочник, с густыми как желе сливками от больших грустных коров дармштадтской породы, таких больших и тяжелых, что им даже не вешают на шею колокольчик-ботало, потому что они не способны к бегу, а только к медленному передвижению по влажным, напоенным росой лугам земли Гессен; две чашки пожелтевшего от возраста старинного саксонского фарфора – живем-то мы в гостинице «Саксонский двор», и земля, на которой стоит Гамбург, именуется Нижняя Саксония; была еще изящная серебряная посудинка с невесомыми кусочками сахара...

И еще много всякого нужного для цивилизованного потребления утренней пищи в цивилизованной стране.

Паша налил себе кофе и закурил, не спрашивая разрешения, потому что пил кофе и курил в моем номере уже шестнадцатый день.

– Вот ты говоришь, запах с утра привязался...

Паша осторожно взял хрупкую антикварную чашку, сделал крошечный глоток кофе, закатил в восхищении глаза и, поставив чашку на место, закончил фразу: