— Если вы любите меня, как вы всегда говорите, то останьтесь тут, со мной, около меня, а не бросайтесь неизвестно куда и непонятно зачем.
Сергей Леонидович удивленно, словно впервые увидев, посмотрел на нее, перевел взгляд на Лину, покрасневшую от возмущения, как-то болезненно вздохнул и проговорил едва слышно, но твердо:
— Меня удивляет такое испытание моего отношения к вам. Это ни к чему сейчас. Я предлагаю вам и Линочке ехать, потому что оставаться тут безумие. Речь идет не о наших с вами отношениях, а о вашем отъезде из Киева, в чем я могу вам по-дружески помочь.
— Мама, надо ехать! — сказала Лина. — Ты же понимаешь, все может быть.
Но мама надула губы, словно восемнадцатилетняя девочка, начала всхлипывать, и нельзя было понять, нарочно или искренне.
Он оказался верным и преданным другом, Сергей Леонидович. Из-за них он оттягивал со своим отъездом и все же в последний момент прислал за ними машину. Мама рассердилась, а Лина поспешно написала несколько слов: «Дорогой Сергей Леонидович! Я никогда не забуду вашего внимания. Спасибо за все. Лина».
После этого у нее просто опустились руки. Надвигалось что-то страшное, неумолимое, темное, и она ничего не могла сделать.
Запомнился тупой грохот вражеских сапог по мостовой. Как же жить теперь? Мать заискивала перед ней, но Лина избегала разговоров, делала все механически, сцепив зубы. Повязавшись платком, ходила на базар продавать вещи, дома варила, рубила дрова, растапливала печурку. Мать вдруг будто поняла, какую непоправимую глупость сделала, — как-то обмякла, очень подурнела, стала ласковей и даже во всем слушалась Лину. К ней как-то пришли из газеты:
— Ваш муж арестован большевиками. Представляем, как тяжело вам пришлось при советах. Напишите, пожалуйста, об этом в газету.
Мать испуганно посмотрела на Лину. Та лишь слегка побледнела, но смотрела холодными и совсем спокойными глазами.
— Мы ни в какие газеты ничего писать не будем, — сказала она. — Отца наказали за растрату.
И Лина так взглянула на мать, что та залепетала:
— Я ничего, ничего не буду писать.
Люди из газеты ушли ни с чем.
— Мама, если ты хоть слово напишешь или скажешь, меня ты больше никогда не увидишь, — сказала твердо Лина матери. — Достаточно того, что мы остались, но лебезить перед врагами, чернить нашу власть, за которую воевал отец, — этого я не позволю.
Мать заплакала.
— Боже мой, боже мой, что я наделала! Лучше бы поехала с Сергеем Леонидовичем.
— Конечно, лучше! — презрительно сказала Лина.
— А теперь нас арестуют!
К ним приходили еще и еще, но мать лежала тогда больной. Она простудилась, у нее началось воспаление легких. Она лежала истощенная, страшная, умоляющими глазами смотрела на Лину, словно просила прощения, и у нее не было сил бороться за жизнь. У нее не было и желания бороться. Ей казалось, что все хорошее давно минуло, а впереди только голод, угнетение, темнота без всякого просвета. Лина выбивалась из сил, но держалась твердо, продавала остатки вещей, чтобы хоть что-нибудь сварить матери, купить в аптеке лекарства, заплатить врачу. Ее, Лину, уже невозможно было узнать. И неудивительно, что Лева ее не узнал...
Лева — комсомолец десятого класса их школы, пионервожатый того лагеря, где была Таня и куда летом на два дня приезжала Лина.
Да, это был он, хотя очень возмужавший, даже усы у него выросли, и он был совсем-совсем взрослым, в каком-то сером клетчатом пальто. Он вышел из-за угла Бессарабки, и тут его встретила Лина. Он прошел мимо нее, взглянул, не узнавая. В этой девочке, закутанной серым большим платком, в стоптанных туфлях, старой юбке и кофте, трудно было узнать всегда хорошо, элегантно одетую Лину. Лина повернулась и кинулась за ним. Что-то подсказало ей, что не следует звать, называть его по имени. Но ей стало так радостно, как будто на чужбине она увидела родного, близкого человека. Она дернула его за рукав и, захлебываясь, взволнованно зашептала. У нее и мысли не возникло, что он испугается ее, не поверит.
— Ты меня не узнаешь? Я Лина Косовская, я с Таней Стародуб в одном классе училась. Я к вам в пионерский лагерь под Одессой приезжала!.. Лева, милый, как я рада, что увидела тебя! Лева, я прошу тебя... одну минутку... если бы ты знал... Я совсем, совсем одна... Мама не хотела уезжать, а теперь очень больна. Но ты, ты тут почему? Ты же комсомолец и ты... — Она не осмелилась продолжать.
Лева всматривался в эту худенькую девочку, ухватившую его за руку, словно в нем было все ее спасение, и вдруг улыбнулся.
— Лина! Узнал! Но ты очень изменилась. Ну, как ты живешь? — спокойно спросил он. — Идем, я тебя немного провожу. Или нет, я спешу, лучше ты проводи, если есть время!
— Конечно! Конечно! — согласилась Лина. На улице было почти пусто, и она шепотом быстро-быстро заговорила обо всем: как осталась, как тяжело сейчас заболела мать, но она не может, не может так...
— Ты мне ничего не говори, — горячо сказала она. — Я знаю, так нельзя, и я тебя ни о чем не спрашиваю, но ты не случайно остался.
— Какая ты наивная, Лина, — сказал Лева, — разве можно так? Я остался, потому что работаю в газете. Я знаю, вы с мамой отказались написать, что большевики издевались над вами, и я сам хотел увидеть тебя и предупредить…
— Ты работаешь у них? — удивилась Лина и тут же сообразила, — его специально оставили. — Ну, не говори, не говори ничего. Что бы ты ни говорил, ты остался не по той причине, что мы. И я умоляю тебя, помоги мне... Помоги мне...
— В чем? — тихо спросил Лева. — Вам очень тяжело? Вы, наверное, голодаете? Разве ты не знаешь, что семьи репрессированных при Советской власти теперь получают помощь!
— Что ты! — с отчаянием произнесла Лина. — Как ты можешь так говорить? Я лучше умру с голода, чем обращусь к ним за помощью! Нет, помоги мне... быть советским человеком... — совсем шепотом сказала она. — Научи, как, чем могу я помочь нашим. Я знаю, Лева, ты знаешь...
— Как ты неосторожна, Лина. Ты же так мало знаешь меня.
— Нет, — покачала головой Лина. — Ты был секретарем комсомольской организации. Я столько раз слушала тебя... И там, в пионерском лагере... Это ты меня не знал, а мы все тебя очень хорошо знали, и мы с Таней часто говорили о тебе...
— С Таней? — переспросил Лева, и в его глазах промелькнуло что-то теплое. — Она, конечно, уехала?
— Да, с мамой, а отец на фронте. Правда, она была очень хорошая, Таня?
— Очень, — почему-то краснея, промолвил Лева. — Я знаю, вы с ней очень дружили. Ты знаешь, кого я тут еще встретил, тоже не успела уехать, — Золю Зозулю, она тоже была в нашем пионерлагере. Ты сейчас иди, Линочка.
— Но я увижу тебя еще? Может, ты зайдешь к нам?
— Нет, не надо мне к вам приходить, — усмехнулся Лева. — Но мы увидимся обязательно.
— Только скорее, — сказала горячо Лина.
— Хорошо. Послезавтра. Давай на том же месте, где мы встретились, возле Бессарабки. — И добавил: — Я рад, что ты такая, не растерялась и веришь.
— А как же иначе? — спросила Лина.
— Конечно, как же иначе! Все равно мы победим, никогда не падай духом, Лина! — И он пожал ее руку. — Никому не говори, что видела меня.
— Конечно...
Вдруг Лина на секунду задержалась и сказала:
— Лева, родной, только будь осторожен.
Лева усмехнулся и ушел, а Лина побежала домой окрыленная, полная надежд. Такое счастье! Встретить Леву! Он теперь был ей самим родным на свете. Скорее бы пришло послезавтра. В ту ночь она лежала и вспоминала Леву таким, каким он выступал на собраниях, в школе, перед отрядом в пионерлагере и сейчас. Те же большие, темные, с лучистым огоньком глаза, веселый, улыбающийся, у него была привычка легким движением головы откидывать черный чубчик со лба, и это придавало ему всегда бодрый, немного даже задорный вид. Его очень любили и уважали в школе. Он был отличником, кандидатом на золотую медаль. И еще он всегда что-нибудь придумывал, организовывал. Ни один поход, субботник, ни одну экскурсию нельзя было и представить без Левы, без его звонкого, веселого голоса. Как он запевал любимые комсомольские песни!
