Такое счастье! Увидела Леву! И он поверил ей, поверил, и, он поможет ей.

Она ласковее обычного ухаживала за больной матерью. Но та почему-то совсем затихла и только иногда говорила:

—      Линуся... посиди возле меня... Линуся, не сердись на меня...

Сейчас сердиться на нее было невозможно, она была такой несчастной. Лина уговаривала ее хоть что-нибудь съесть, выпить чаю, но больная еле качала головой.

—      Мне ничего не надо, Линуся... ты сама ешь... Смотри, как ты осунулась... Из-за меня все...

—      Не думай об этом, мама, — сказала Лина. — Ну, сейчас плохо, но погоди, им недолго осталось, вернутся наши, и все будет хорошо.

—      Я уже не дождусь, — шептала мать. — Я сама во всем виновата...

Иногда она теряла сознание и что-то быстро, лихорадочно начинала доказывать то отцу, то Сергею Леонидовичу и кричала: «Спасайте Линочку! Они хотят ее забрать. Спасайте Линочку! Линочка, не подходи к ним! Линочка, не смотри на них!»

Ей становилось все хуже. Должен был прийти доктор и не пришел. Так прошел второй день. Ночь. Лина не спала, сидела возле матери. Тут и вздремнула немного в низеньком кресле, а когда проснулась, уже серел невеселый рассвет. Мать чуть затихла, только дыхание, сиплое, тяжелое иногда вырывалось из груди, и временами снова начинался приступ кашля.

«Сегодня я увижу Леву!» — мелькнуло в голове у Лины, и она улыбнулась. Быстро схватилась и начала растапливать щепками печку. Потом проснулась мать, виновато и ласково улыбнулась ей.

—      Тебе сегодня лучше, правда, мамочка? — спросила Лина.

Мать кивнула головой, но говорить не могла. Показала на горло, с трудом подняла руку.

—      Горло болит?

Но мать, возражая, замотала головой.

Лина чуть ли не силой напоила ее чаем. Днем пришел, наконец, доктор. Откуда они взялись, такие люди? Раньше не видела таких Лина, а этот — будто двадцать пять лет пролежал где-то в чулане, посыпанный нафталином и побитый молью, и теперь вылез, чужой, со злорадной усмешкой. Даже его старомодное пальто с бархатным воротником, как на рисунке из дореволюционного журнала, и котелок, и тросточка, вызывали отвращение у Лины.

—      Мне, собственно, больше делать нечего, — сказал он, осмотрев мать, — я чудес не творю, а тут вопрос в часах.

—      Что вы говорите? — кинулась к нему Лина.

—      Ничем помочь не могу, — холодно отстранился от нее доктор. И вдруг, язвительно глядя сквозь пенсне, спросил:

—      Почему вы, барышня, так настроены против нашей прессы и отказались сказать правду о советских порядках?

Лина сжала пальцы.

—      Это не ваше дело, — ответила она. — Ваше дело спасать людей от болезней, а если вы этого не можете, уходите поскорее вон, — и открыла перед ним дверь.

Доктор что-то прошипел и выскользнул...

Матери действительно было уже очень плохо. Как Лина этого не поняла сразу? Но она же делала все, что могла. Лина сидела на кровати возле матери и плакала, а мать только изредка поглядывала на нее и снова теряла сознание, бредила, стонала.

Как можно было ее бросить даже ради встречи с Левой?

На следующий день матери не стало...

Соседки помогли достать гроб, вместе с Линой одели, положили мать в гроб, договорились с каким-то старым рабочим из бывшей похоронной конторы, который пообещал «захоронить по первому разряду» за мамины золотые сережки. Потом Лина пошла договариваться о месте на Байковом кладбище.

И наконец на третий день после смерти матери она и несколько соседок пошли за скорбными дрогами, к которым не очень крепко был привязан гроб. По дороге соседки куда-то пропали, и на кладбище оказались только Лина, возчик и могильщик...

Было уже темно, когда она одна возвращалась домой. Васильковская, Бессарабка — надо было спешить, по вечерам ходить нельзя, может задержать патруль.

На Бессарабке стояла толпа.

—      Что случилось? — спросила она.

—      Не видишь разве? — с горечью ответила какая-то женщина. — Повесили, троих повесили... Один совсем молоденький... Говорят — партизаны, коммунисты.

Лина подняла голову и увидела страшную перекладину виселицы, такую она видела в детстве на картинках к «Капитанской дочке». И вдруг в глаза ей бросилось — клетчатое серое пальто и брюки галифе. Она протиснулась вперед, закусив руку, чтобы не закричать... Ветер развевал черный вихор над белым-белым лбом... Лева... Это был повешен Лева...

Как тяжело вспоминать дальше... 42-й, 43-й годы... Она была совсем одна-одинешенька... И как, где ей встретить такого, как Лева? Смелого, отчаянного, чтобы вытащил ее из этой пропасти.

«Линочка, не смотри на них! Линочка, не подходи к ним!» — словно звучали все время предсмертные слова матери. И правда, увидев фигуру в сером мундире, Лина бежала ненужными ей переулками, пряталась в чужих подъездах, в руинах взорванных домов.

Знакомых у нее почти не было. Все папины знакомые уехали, а в доме и раньше она никого не знала. Познакомились только сейчас, в совместных походах на толкучку, на базар. Через новых знакомых случайно получила уроки... музыки! Она учила двоих восьмилетних девочек-близнецов, и за это ее кормили обедом.

—      Жаль, что вы не знаете немецкого языка, — сказала их мама, — теперь это так необходимо.

Лина знала язык, но не признавалась. Она презирала родителей, которые в такое время учили детей музыке, презирала себя. Но это было лучше, чем идти куда-то работать в учреждение. И вновь через новых знакомых ее попросили заниматься еще с двумя детьми, которых сейчас не хотели посылать в школу.

—      Пока наши вернутся, — как-то проговорилась их мать, — чтобы не очень отстали. — Проговорилась и испугалась. И к ней Лина относилась с уважением. Вскоре она узнала, что муж ее — красный командир, на фронте. Если бы Лина так не замыкалась в себе, она бы увидела, что большинство, подавляющее большинство людей было именно такими, как эта женщина. И не следовало упрекать всех: «Зачем вы остались?» Правда, так же она упрекала и себя.

Она немного отходила с детьми. Ей очень хотелось учить их так, как она сама училась в школе,— не только писать без ошибок, решать задачи, но и воспитывать. Рассказывать о Советской Родине, о пионерах, о советских людях. На некоторых уроках она так и делала... очень осторожно, но все-таки рассказывала, и это были единственные светлые ее минуты.

Зимой 42-го года жена командира с детьми поехала в село к матери, ей самой было очень тяжело. Лине шел семнадцатый год, и она получила несколько повесток с приказом явиться на биржу. Это было ужасно.

Но тут вдруг ей повстречалась старая машинистка из папиного треста. Когда-то это была кокетливая, довольно красивая, хотя уже и пожилая женщина, — сейчас седая старуха.

—      Линочка! Это вы? Как поживаете? Как мама?

Лина рассказала, что мама умерла, сама она вот так перебивается, а теперь еще — повестка на биржу...

—      Ой, вас отправят! — испугалась женщина. — Знаете что, лучше я устрою вас там, где сама работаю, в ресторане, посудомойкой. По крайней мере вы будете уверены, что вас не тронут. Лишь бы как-то перебиться, и все-таки обед! Там работает и моя дочка, Тамарочка. Конечно, вы бы могли и лучше устроиться. Ведь вы, кажется, хорошо знаете язык.

—      Что вы, забудьте об этом, — схватила ее за руку Лина.

—      И то правда, — согласилась новая знакомая. — Я тоже уже забыла, что печатала на иностранных языках. Чищу картошку, буряки и более-менее спокойна и стараюсь Тамарочку держать возле себя, чтобы ее, не дай бог, посетители не видели. Я и вас буду беречь.

Это было спасение.

Лина обрадовалась и сразу же согласилась, хоть и было это не совсем легко. Спасибо машинистке Любови Федоровне — она на самом деле беспокоилась об обеих девочках — и о своей Тамарочке, и о Лине, — чтобы не были голодными, чтобы не надрывались на работе. Главное же — чтобы их поменьше замечали. Тамарочка, черненькая, хорошенькая девочка, казалось, спокойнее относилась ко всему, жила лишь сегодняшним днем, а Лине же было нестерпимо тяжелее. Сверху, из зала ресторана доносилась музыка, слышались пьяные крики. Что делать, что делать? Она еще не знала — самое тяжелое впереди... На кухню заходила высокая дородная женщина. С Любовью Федоровной она всегда здоровалась, хоть и свысока, но довольно приветливо.