Обворожительная белая проститутка предложила мне пять долларов комиссионных с каждой двадцатидолларовой «трески», которую я ей доставлю. Ее постоянный сутенер отсиживал шесть месяцев за подделку чека. Я сказал, что подумаю.
Почти каждый вечер заканчивался одинаково и с одинаковыми мыслями. В глубине души я понимал, что не был настоящим «уличным негром»: у меня не было холодного расчета и беззастенчивости, которые требовались, чтобы ухватиться за шанс, обещавший большие деньги. Поэтому я отказывался от большинства предложений, понимая, что они могут привести меня в тюрьму.
Обстановка становилась все хуже. Я истратил даже свою десятидолларовую бумажку, которая защищала меня от обвинений в бродяжничестве, и в конце концов был вынужден спать в ночных кинотеатрах.
Нелегко заснуть в мерцающем свете кинозала, где всю ночь стучат копыта, гремят выстрелы, мебель в барах превращается в щепки, а на фоне красивых голосов Гарри Купера и Джона Уэйна слышится храп бездомных.
Одна ночь была особенно тяжелой. Пьяница, который спал сидя впереди меня, начал громко храпеть. Два сторожа набросились на него с дубинками и вытащили из кресла. Шум заставил меня проснуться. Меня стошнило. Ничего удивительного в этом не было — я три дня почти ничего не ел. Пришлось выйти и заковылять в притон гомосексуалистов, чтобы дождаться открытия «невольничьего рынка».
Свет раннего утра просачивался через жалюзи, и в глубине слышалась песенка Билли Холлидея. Два черных гомосексуалиста в неописуемых платьях дрались за молодого белого солдата, который только что возвратился из Кореи. Они кричали, ругались, обзывали друг друга. Как и в любом ковбойском фильме, где соперники выхватывают пистолеты одновременно, оба драчуна в один и тот же момент вытащили ножи. И в следующее мгновение они уже резали друг друга и кричали от боли.
Пол окрасился кровью. Я не стал ждать, чтобы увидеть, кто победит. Все до единого, кто был в баре, за исключением персонала, бросились к двери, в том числе белый солдат, из-за которого началась драка.
Где-то внизу по Мэйн стрит завыли сирены — приближались полицейские машины и «скорая помощь». Меня не вдохновляла мысль остаться в качестве единственного чернокожего свидетеля, и я с
дрожью в ногах бросился мимо автобусной станции и дальше в сторону вонючих неоновых джунглей на Пятой улице. Здесь раскинулось такое же гетто, как и любое другое, за исключением того, что 90 процентов местных отверженных — белые. На Пятой улице я мог чувствовать себя в безопасности — полицейские редко заглядывали сюда, если только не происходило более одного убийства за ночь. В этом районе в каждом квартале имелось по пять-шесть магазинов, торговавших дешевым калифорнийским вином. В пятиэтажных «блатных» отелях круглосуточно сдавались на восемь часов койки в больших комнатах. На каждом шагу встречались донорские пункты, где покупали кровь.
Повсюду лежали и спали люди: на пожарных лестницах и под ними, в переулках и на задних дворах, полных крыс. Некоторые сидели в водосточной канаве и пытались выловить из волос вшей — как обезьяны в зоопарке. Другие искали в мусорных баках что-нибудь пожевать, залезая при этом в баки по пояс и копошась в пищевых отходах и мусоре.
В каждом квартале имелись христианские миссии, заставленные жесткими деревянными скамьями и обращенные к улице белыми оштукатуренными стенами. В них отверженные американские рабочие должны были выслушивать двухчасовые молитвы, прежде чем они получали тарелку бобов, кусок хлеба и кровать с блохами на ночь.
Протяженность Пятой улицы — почти полтора километра. Тысячи мужчин бродят по ней без цели, взад и вперед, зевая и почесываясь. Смертность здесь выше, чем в Шанхае до революции 1949 года. Никто не обращает внимания на разбросанные тела, не пытается определить, мертв человек или просто спит.
Я почувствовал запах кофе, тянувшийся из одной из миссий, и голод неодолимо, как магнит, повлек меня к длинной очереди ожидающих. Все в очереди пахли так, будто они неделями спали в одежде и не мылись. Старик, стоявший впереди меня, трясся от белой горячки, и от него исходил ужасный запах.
Другой мужчина, свежевымытый и выбритый, одетый в костюм, белую рубашку и галстук, стоял на ящике, читал гнусавые молитвы и пел, в то время как пожилая женщина раздавала кофе и булочки.
— Придите к господу, дети мои, и я дам вам хлеба!
Это звучало так же, как стих из Библии, который мы должны были читать каждый День в Джорджии.
У меня все кипело внутри из-за бесчеловечного обращения с моими собратьями, и я закричал старому седому ворону:
— Кончай гнусавить! И можешь засунуть свои чертовы булки в задницу богу!
Но проповедник продолжал, как будто ничего не произошло, и старуха все так же раздавала булки.
Я пошел дальше, пока не добрался до отеля на углу Сентрал-авеню и Пятой улицы. Здесь начинается маленький Гарлем Лос-Анджелеса.
Я бывал там раньше. К западу от Пятой улицы простиралось гетто, бурлящее под жарким калифорнийским солнцем, квартал за кварталом со сгорбившимися домами и неопрятными продуктовыми магазинами, принадлежавшими белым.
Сентрал-авеню упиралась еще в одно гетто, называвшееся Уоттс. Оно мне тоже было знакомо, так как здесь жили несколько парней с моей старой работы в прачечной. Уоттс производил впечатление счастливого гетто: негры смеялись и улыбались на солнце, иногда выпивали. Белая власть верила, что все эти переехавшие и» Луизианы и Техаса негры, получив работу в таких местах, как «Голливудский пеленочный сервис», были настолько благодарны, что никогда не начнут никакого скандала. Спокойствие удерживалось здесь довольно долго.
Двадцать лет спустя, будучи в Хельсинки, я увидал в газете несколько злых черных лиц. Мои финские товарищи перевели подпись: «Бутылки с горючей смесью взорвались этой ночью в Уоттсе, одном из черных гетто Лос-Анджелеса».
На хлопковых плантациях
Перед отелем на Сентрал авеню стояло множество грузовиков. Чернокожий мужчина с огромным пивным животом выкрикивал:
— Масса работы, масса работы! Хорошая оплата! Залезайте в машину!
Я спросил его, что это за работа и сколько за нее платят. Он вынул изо рта сигару, пощупал мои руки и плечи:
— Сильный негр, как ты, может заработать двадцать долларов в день на сборе хлопка в поле.
«Двадцать долларов в день, — думал я про себя. — Хватило бы, чтобы снова снять свою старую комнату н начать тренироваться, купить немного льда и загрузить холодильник вкусной жратвой». Терять действительно было нечего, я был так голоден, что мучительно ныло в желудке. Мне стало жаль, что пришлось отказаться от кофе и булочки в христианской миссии.
Взобравшись на прицеп одной из машин, я уселся на скамейку, сколоченную толстым негром. А он продолжал кричать о двадцатидолларовой работе. Прошло немного времени, и весь прицеп оказался набитым чернокожими, которые жались друг к другу, как на невольничьем судне в пути через Атлантику. Тогда я еще не знал, что этот красноречивый представитель черного предпринимательства получал доллар за голову, поставлявшуюся им белым плантаторам. Один за другим большие грузовики наполнялись человеческим грузом и покидали еще спящий город.
По дороге через белые пригороды я смог полюбоваться на буржуазные Соединенные Штаты сквозь дырку в брезенте, который толстый негр натянул над прицепом. Элегантные белые виллы, мотели с бассейнами и торговые центры размерами больше, чем маленькие европейские городки. Рестораны с двадцатью восемью сортами мороженого. Автокинотеатры на тысячи автомобилей. Огромные частные поместья с оградой из колючей проволоки и злыми собаками. Школы верховой езды, гольф-клубы и похожие на замки дома, более прекрасные, чем Букингемский дворец.
Машины со сборщиками хлопка длинным караваном тянулись друг за другом вверх на калифорнийские горы, затем спускались крутыми поворотами и проходили через туннели, пока не прибыли в долину с мягким волнистым рельефом, заполненную хлопковыми полями. Через дыры в брезенте ветер обжигал наши черные лица, глаза слезились.
