Я, линейный игрок, защитник-толкач, был полностью экипирован — от шлема до черных блестящих башмаков. Моей задачей было сбивать с ног, опрокидывать или иным способом останавливать линейного нападающего команды противника. Его задача в свою очередь заключалась в том, чтобы вбить клин в оборону нашей команды и дать своему игроку возможность прорваться вперед с мячом и забить гол. Это было так же увлекательно, как наблюдать танк, давящий все препятствия на своем пути.

...Наступил день нашего первого матча на своем поле, который мы обязаны были выиграть, поскольку проиграли два выездных матча подряд. Нашим противником была школа Бакли с другого конца города.

Мы сгорали от нетерпения и помогали друг другу надевать толстые рубахи, которые натирали в тех местах, где кожа не была забинтована или прикрыта доспехами. К громадному футбольному стадиону ехали молча, как римские гладиаторы на пути в Колизей. Когда приблизились к стадиону, шоферу пришлось сбавить скорость, чтобы не наехать на кого-нибудь из болельщиков, которые, крича и танцуя, двигались по улицам.

Въезжая в ворота, мы увидели тысячи уже собравшихся зрителей, их развлекали школьные оркестры, маршировавшие по беговой дорожке. Стоял ни с чем не сравнимый шум. Едва можно было расслышать, что говорил сосед по скамейке.

В раздевалке мы получили последние инструкции от старшего тренера мистера Уорта. Потом все преклонили колени и вместе со школьным пастором прочитали молитву о победе — точно так, как кардинал Спеллман молился за морских пехотинцев во Вьетнаме.

Мне казалось, что весь мир собрался на стадионе в тот ясный, погожий октябрьский день. Сидя на скамейке запасных, я понимал, что

у меня не было никаких шансов принять участие в игре, если только пять или шесть наших лучших толкачей не получат повреждения...

Учителя, родители и прочие зрители кричали что было сил:

—      В бой, в бой, в бой, в бой!!!

Один раз три наших форварда прорвали оборону противника,

ударив одного из защитников школы Бакли так, что он потерял сознание. Потребовались четыре человека с носилками, чтобы убрать его с поля. Тут же наши болельщики поднялись с мест и закричали:

—      Давай еще! Дави их, дави!

Маленькие девочки с бело-голубыми флагами выли и кричали:

—      Гол, гол, гол!

Итальянские и ирландские дирижеры болельщиков из Бакли скакали вверх и вниз, ходили колесом в своих красно-белых шортах и кричали:

—      Бакли, Бакли, Бакли!

Наш боевой клич —

Победа или смерть

За дорогую старую школу Бакли!

Тут мы снова забили гол, и на трибунах разверзся ад. Газеты, программки, бумажные стаканчики, коробки из-под кукурузных

хлопьев и бело-голубые вымпелы полетели в воздух. Наш оркестр заиграл военный марш, люди бросались в объятия друг другу, плясали, выли и смеялись:

—      Мы забили гол, мы забили гол, мы забили гол!!!

Ученик мог состоять в футбольной команде только в том случае, если у него не было много замечаний. Увы, через некоторое время мне пришлось сдать свое футбольное снаряжение.

Урок демократии

Расставание с экипировкой было горше, чем ссора с мамой из-за моего отъезда из Джорджии. После ухода из команды я постоянно конфликтовал со школьными властями — работниками социальной службы, психиатром, учителем словесности. Мне приходилось все время курсировать между Гопкинс-стрит, где находилась контора Томаса Дж. Кирка, директора, и Брод-стрит, где обосновался Генри Тейлор, вице-директор. Кирк был двухметровым великаном почти 150 кг весом и обладал мощным голосом. Когда он кричал, то пугал учеников чуть ли не до смерти. Они боялись его больше, чем десятка надсмотрщиков.

Мне было всего пятнадцать лет, а в этом возрасте еще нельзя исключить из школы. Это знали и я, и они. Им приходилось терпеть меня.

По вечерам я чистил ботинки, а в выходные дни работал вахтером в кегельбане и торговал газетами, чтобы собрать деньги на костюм к пасхе.

Мне удалось купить шляпу — такую же, как у моего отца, длинный пиджак, застегивающийся на одну пуговицу, кремовые брюки с черной каймой, рубашку и пару коричневых туфель с кисточками.

Мне нравились история и обществоведение. В тот год предстояли выборы, и шла борьба за место президента между генералом Эйзенхауэром и Эдлаем Стивенсоном. У всех на языке были сенатор Маккарти и его «охота на ведьм». Многих американских учителей вышнырнули на улицы или вызвали в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности за то, что они якобы «учили социализму» или «выступали за свержение правительства США».

Учительница обществоведения решила показать нам разницу

между демократией и коммунизмом. Такие слова, как капитализм, империализм, расизм, колониализм и классовая борьба, никогда не произносились на ее уроках, хотя в это время шла война в Корее.

Однажды в понедельник утром учительница явилась с двумя красно-бело-синими ящиками, которые она поставила на свой стол. На одном была надпись «демократы», на другом — «республиканцы». Ящики символизировали свободную американскую систему со свободными выборами, объяснила учительница и призвала всех учеников принять участие в свободных демократических «выборах». Все в классе вставали, выходили к доске и опускали бумажку в один из ящиков. Все, кроме меня.

Затем она убрала эти ящики и поставила на стол один-единственный красный ящик с серпом и молотом. Он представлял коммунистические выборы с одной партией и одним кандидатом. Учительница сказала, что все люди за «железным занавесом» являются рабами коммунизма и не могут проводить демократических выборов — таких, как у нас, в США.

Каждый раз, когда слово «свобода» срывалось с уст учительницы, я бросал взгляд на своих чернокожих одноклассников, и мы понимающе смотрели друг на друга — так, как могут смотреть чернокожие, когда поблизости находятся их угнетатели. В те дни газеты были полны сообщений о черных рабочих, подвергшихся нападению, ограбленных и линчеванных в США только за то, что они пытались почувствовать себя людьми.

Я ничего не знал тогда о коммунизме. Имя Маркс ассоциировалось у меня со знаменитыми киноактерами братьями Маркс. Но я знал, как и все другие чернокожие, жившие на Севере, что меня окружает ложь, что на Саффилд-стрит нет свободы, а американский Юг — одна большая расистская тюрьма. В белых американцах я видел сборище лицемеров. Если белые болтали о «железном занавесе», то мы говорили о «хлопковом занавесе», отделявшем Юг от Вашингтона.

Нелегко сидеть и слушать учителя, расхваливавшего нашу страну, зная, что он внушает тебе ложь. Слушая учителя, я думал о чернокожем священнике, которого нашли убитым в своей постели после того, как он помог нескольким другим чернокожим принять участие в голосовании.

В то время как белые ученики обсуждали условия за «железным занавесом», мы, чернокожие, обсуждали кровавые фотоснимки убитых собратьев, которые появлялись в наших газетах. Да разве только это! Мы хотели сорвать все таблички с надписью «только для цветных». Мы хотели иметь возможность пойти в кино, не боясь, что белые полицейские бросят нас за решетку.

Да, на том «уроке демократии» в школе потребовалось все мое мужество, чтобы отважиться выйти к красному ящику и «проголосовать» за коммунистов. Затем я подошел к учительнице и сказал ей, что США — страна большой лжи. На Юге все цветные должны ишачить на белых господ, а здесь, на Севере, на многие фабрики не берут цветных.

Когда я начал говорить, заикание исчезло как по волшебству и отступил страх. Все ребята в классе затаив дыхание смотрели на меня. Я обернулся к другим чернокожим ученикам, чтобы набраться смелости, прежде чем вновь обратиться к учительнице, кипевшей от возмущения: ее щеки пылали и вся она тряслась.

—      Нас мало интересует, — сказал я, — когда белые за «железным занавесом» станут свободными. Скажите, когда вы думаете освободить черных в Джорджии?