Накатавшись до посинения, мальчик и девочка выходили на берег, и тут довольно часто оказывалось, что компания вся рассеялась и они предоставлены друг другу. Немалую роль в их сближении сыграла обоюдная страсть к мороженому. То он, то она бегали к киоску и возвращались с двойными порциями. Потом произошло открытие карусели как театра. Туристов и отдыхающих в городе было пока что мало, и великолепная двухэтажная карусель почти бездействовала. Однажды Ник и Дельфина зарядили этот крутящийся самотеатр на три часа и давай там резвиться: сначала в седлах как всадники лошадей, потом как наездники слонов, угнетатели осликов, укротители тигров, потом, на втором этаже, как обитатели всевозможных итало-арабских лоджий, всевозможных балконов и лестниц. Именно тогда Ник и предположил, что карусель может рассматриваться как крутящийся самотеатр, что привело Дельфину в сущий восторг. Решено было разыграть на английском языке небезызвестный диалог, или, если хотите, дуэт Ромео и Джульетты. Джульеттой, конечно, стал Ник, поскольку роль Ромео без всякого сопротивления со стороны друга захватила Дельфина. Все немного перепуталось, однако после первого поцелуя все немного восстановилось. Потом они там спали, в этой карусели. Спали в положении сидя. А она все крутилась и крутилась.
Перед закатами мальчик и девочка чаще всего приезжали на двухместном Дельфиньином «Пежо» в тамарисковый парк, что раскинул свои серпантины и террасы на пятидесятиградусном склоне с вершин до низин высокого берега Залива Басков; или, наоборот, с низин до вершин. Головы там у них начинали кружиться от смеси запахов, в которой преобладали едва ли не навязчивые ароматы жасмина и пронизывающие намеки тамарисков. Весенняя хвоя этих черных абракадабристых стволов была еще недостаточно густа, чтобы можно было, даже отбежав на пяток метров, скрыть смущение лица. Лучше было, пожалуй, отвлекаться ритмами, как они говорили, «музыки предков», то есть группами «Лед Зеппелин», «Грэйтфул Дэад», «Роллинг Стоунз» и пр.
«Ты знаешь, как раньше ребята говорили на всех этих рок-фестивалях? Так подходили и спрашивали: „Are you square, or you are groovy?“ Вот так в старину мальчики и девочки говорили друг другу».
Однажды, а точнее, в ночь наших решающих событий Дельфина спросила у Ника, сколько ему на самом деле лет. Ты такой большой, особенно вот сейчас в полумраке, что не верится, будто тебе тринадцать. Он вздохнул. Почти уже четырнадцать. А мне, вообрази, скоро будет шестнадцать. Она присела на его колено. Мне кажется, что ты за эти две недели основательно подрос. Вот так, в темноте, немного даже страшно присаживаться на твое колено. Оно из бронзы? Ну что ты, Дельфи, ведь мы с тобой еще дети. Давай, пожалуйста, слезай с колена. Ох, мне не хочется, Ник, слезать с твоего колена. Но ты же говоришь, что тебе страшно сидеть на бронзовом колене незнакомого путника. Да, это правда, страшновато, но зато ослепительно приятно. Как это понять, Дельфи, что за странное выражение – dazzli– ngly nice? Я не знаю, что это такое, однако я тебя почти не вижу, однако ощущаю тебя с ног до головы.
Они сидели на каменной скамье под сводами верхней террасы тамарискового парка, если можно сказать «они сидели» про мальчика, который действительно сидел на каменной скамье, и про девочку, которая сидела на его бронзовом колене. За спиной у Ника на зацементированной стене были начертаны всякие похабные граффити, но ни он их не видел своей спиной, ни Дельфина своими глазами. Зато оба они, он своими глазами, она своей гибкой спиной, видели огромный ночной пейзаж Залива Басков с подлунной вакханалией волн и с дугой побережья (тот самый Бискайский изгиб, переход от Франции к Испании, который можно увидеть на любой карте Европы), с полосой огоньков курортной ривьеры, подводящей к массивной горе, под которой зиждился испанский Онтарабиа.
Ник, у тебя тут есть молния на шортах? Доннерветтер, конечно, есть. Ага, вот ее язычок! Она, словно балерина, произвела большой батман и перекинула одну из своих ног через оба его колена. А можно я потяну этот язычок вниз? А почему бы нет, Дельфи? Ведь ты уже, можно сказать, меня оседлала. Ах, Ник, я задыхаюсь, у тебя там в шортах появился кто-то второй. О-о-о, Дельфи, я сам не понимаю, что со мной творится. Ник, у тебя есть что-нибудь остренькое, мне нужно от чего-то освободиться. Вот у меня есть маленькая отверточка, я всегда ее ношу с собой. Какой ты предусмотрительный, мой Ник! И вот она разрывает последнюю преграду и, сомкнувшись губами с губами друга, принимает в игру его удивительного Второго.
Ты, конечно, вот так уже сиживала у кого-нибудь на коленях, не так ли? Она склоняет свои кудри, шепчет ему в шею: нет, я первый раз вот так вот сиживаю у кого-нибудь на коленях. И врет. Ничего для Ника нет слаще этой лжи, первой сладостной лжи в его жизни.
Проходит час или два, она засыпает все на тех же коленях, а потом встряхивается, сладостно обцеловывает голову своего юного англичанина и убегает к своему двухместному кабриолету, на котором она, между прочим, ездит с документами своей двадцатипятилетней сестры. Ник, моя Джульетта, прощай до утра, потому что мама ждет. Встречаемся в кафе «А-у-у!». А Ник возлегает на той же скамье, которую уже никогда не забудет, хнычет немного от своего постоянного одиночества и от неожиданного счастья любви, открывает свою неразлучную доску и контактирует с e-mail.
The Guardian вышел на связь, просит что-то иметь в виду: «Дорогой Ник, постарайся каждые два часа выходить на связь. Твой Сторожевой». Мальчик отвечает в позитивном ключе. Почему-то он думает, что весь мир, от Москвы до самых до окраин, потрясен его слиянием с Дельфиной. Уверен, что Гардиан каждые два часа будет сообщать названия мазей. Второй почему-то не уходит в кожу, а по-прежнему маячит, словно маяк. Ник внедряет в подвластную ему, несовершеннолетнему мальчику, структуру соответствующую команду и засыпает, обняв свою доску, словно женственного то ли дельфина, то ли Ромео. Почему наши европейские футболисты с их страшными ударами по воротам в случае успеха так страстно демонстрируют ревущим трибунам свою весьма пылкую женственность? Гонятся всем скопом за ускользающим триумфатором. Поймав, целуют его взасос, прижимаются бедрами, а он, уже не притворяясь, обхватывает кого-нибудь из мощных за шею, прыгает тому на грудь и повисает, обхватив торс мощного своими ногами, а набегающие влюбленные друг в друга игроки все напрыгивают и напрыгивают и наконец образовывают дергающуюся кучу тел, напоминающую свальный грех.
В Шереметьеве среди предлагающих свои услуги таксистов я увидел Игоря Суконного, то есть начальника охраны «Таблицы-М», Мастера Сука. Он снял с моего плеча тощеватый рюкзачок и дружески улыбнулся: «Вас ждут».
На паркинге среди обычного бытового добра стояла, словно редкоземельный пришелец, не поймешь, какой марки, машина Сука. «Одну минуточку, Базз, сударь», – попридержал меня мастер охраны и вытащил из зоны заднего левого колеса какую-то электронную козявку с хвостиком. Покачал головой: «Ну что за люди, ведь знают прекрасно, что я выкидываю их дерьмо, и все равно подсовывают!» И выкинул козявку.
Сидя в кресле, которое, казалось, отвечало на любое, даже самое незначительное движение несомого тела каким-то своим как бы улучшающим, подправляющим движением, я поглядывал на Сука. Он был невозмутим и даже вроде бы в несколько приподнятом настроении, а ведь Прокуренция уже который год постоянно висела у него на хвосте. На светящемся экранчике написал жесткой палочкой: «Через три часа берем тюрьму», – и тут же стер надпись, нажав на кнопку, заведующую смывкой. Вот среди всей этой огромной охранной бражки все– таки появляются люди «без страха и упрека», «преданные без лести», ну и прочие характеристики позапрошлого столетия, и, кроме того, полностью уверенные во всесильности своей корпорации. В данном случае Мастер Сук не сомневается в успехе штурма неприступной «Фортеции».
«Я уже несколько дней предчувствовал что-то в этом роде», – сказал я.
Он улыбнулся: «Ну вот, а говорят, что наши писатели далеки от народа».
