— Ни то, ни другое, — она отпила из горлышка. — Ими движет то, чего нет у меня. Ограниченность времени.
Он посмотрел на неё как на уравнение, которое не сходится.
— Ты могла бы стать величайшим учёным.
— Я становлюсь им. Каждые пятьдесят лет. Потом приходится притворяться чьей-то дочерью. Надоело.
Она швырнула в камин записку с координатами пещеры на Урале, границе земель загадочных русов и тартар.
— Не ищи это.
Маша слегка улыбнулась
— Замри, демон! — Леонардо рванулся к мольберту, кисть заметалась поверх пятна, на лице появились новые губы. — Всё, исчезни! Надеюсь, это не оскорбит родителей Моны...
***
Реальность вернулась с ударом — кристалл вскричал на языке сверхновых, и нас отбросило к стене. Наумов-младший, точнее, его голограмма, возник из сияния.
— Ты не уничтожила сеть. Ты её активировала.
— Так и было нужно, — встала Маша, стирая кровь с губ. — Камни — не батарейки. Они зеркала. Показывают вам то, что вы заслуживаете.
Голограмма рассыпалась, оставив в воздухе запах озона. Кристалл потух, став обычным кварцем.
— Что ты сделала? — спросил я.
— Дала им шанс. — Она повернулась к выходу, где уже слышался рёв вертолётов. — Люди увидят в кристаллах не вечность, а себя. И решат, стоит ли им пытаться получить бессмертие.
На обратном пути она молчала, перебирая артефакты в рюкзаке: византийская монета, шестерня от станка Леонардо, обгоревший свиток.
— А твоя «игла»? — спросил я, когда вдали показался наш дом.
— Ещё где-то там, — она сделала рукой круг. — В каждом выборе. В каждой искре жизни, которую я защищаю. Ведь если я остановлюсь... — её голос дрогнул, — ...стану просто памятником самой себе. Не хочу памятником, на них вечно гадят голуби.
Мы вошли в подвал, где камень встретил нас всплеском тепла. Маша бросила в него византийскую монету:
— Ещё одна история для тебя.
Поверхность поглотила кружок металла.
Наутро она улетела в Бразилию испытывать антигравитационный планер. Я остался с камнем, который теперь светился чуть ярче. Как будто смеялся.
Или плакал.
Никому не говорите, но я тоже всплакнул. Нехорошо, хранитель!
Надо будет почистить одежду и прикупить какао в подвал.
Глава 9
Маша вернулась из Бразилии с волосами цвета электрик-блюз, которые светились в темноте, как медуза. Некоторые время не одевалась, умиляя меня игрой огней на обнажённых формах своего вечно юного тела. Потом слегка продрогла и пошла драпироваться.
В подвале пахло жареной картошкой и оружейной смазкой — я пытался совместить ужин с разбором очередного «подарка» из прошлого: ящика с гербом прусских баронов. А там древняя маслёнка...
Пекут ведь хлеб на солидоле, а картошку иногда жарят на трансформаторном масле, в конце концов!
Мы ели. Нет, не сосны с короткими иголками, а кушали мы. Между прочим, с аппетитом.
— Ты хоть объяснишь, откуда это? — спросил я, вытирая сажу со лба.
— Из замка Мюнхгаузена. Ну, того, настоящего, поручика русской службы. — Маша устроилась на верстаке, болтая ногами в кроссовках с подсветкой. — Бароны вечно что-то теряли в подземных ходах времени. А я находила.
Она щёлкнула замком ящика, откинув крышку над потайным дном. Внутри лежала потёртая тетрадь в кожаном переплёте и кремневый пистолет с гравировкой: «Für die Ewigkeit» — «Для вечности».
— Тебе подарок? От кого?
— Это Канта почерк, слыхал о таком? — Маша провела пальцем по пожелтевшим страницам. — Он как-то поспорил со мной, что опишет категорический императив так, что я его приму. Проиграл.
— Ты дружила с Кантом?
— Нет. Он дружил со мной. А я терпела, потому что он пёк лучшие штрудели в Пруссии.
***
Кёнигсберг, 1758 год.
Замок барона фон Штайнфлюгера напоминал декорацию к опере: позолота, гобелены с единорогами и запах ладана, смешанный с конским потом. Барон был у бургомистра, по организационным делам.
Юная тётушка барона Мари, в платье с фижмами и с белоснежным париком на макушке, играла в карты с философом средних лет, чьи манжеты были испачканы чернилами.
— Вы утверждаете, фройляйн, что нравственный закон не требует бессмертия? — герр Иммануил положил на стол туз пик.
— Утверждаю. — Маша сбросила королеву червей. — Если бы вы жили тысячу лет, вы бы всё равно опаздывали на лекции.
Иммануил Кант
Он фыркнул, поправляя парик. За окном маршировали русские солдаты — город перешёл под власть императрицы Елизаветы после Семилетней войны. Завтра Канту предстояло присягать новой государыне, а сегодня...
— Боюсь, мне придётся выиграть, — философ понизил голос, — иначе барон заподозрит, что я поддаюсь.
— Не надо. — Маша вытащила из рукава туз червей. — Я сама уйду. Меня ждут в гардеробной Её Величества — шить новое платье для присяги. Вам бы тоже приодеться.
Кант замер:
— Вы шутите?
— Нет. — Она встала, скинув парик и встряхнув русыми кудрями. — Императрица хочет, чтобы её корсет блестел, как совесть после исповеди. А я знаю, как пришить бриллианты, чтобы они не кололись.
На следующее утро, когда Кант дрожащей рукой подписывал присягу, Елизавета Петровна восседала в платье, усыпанном стеклярусом, который фрейлина высочайшего двора Мария Кощеева добыла, взорвав печь венецианских стеклодувов.
Восседала на своем портрете, разумеется, ехать в далёкую Пруссию императрица и не собиралась. Присягу горожан принимал временно назначенный губернатор.
Речи новых русских подданных отменили.
— Вы спросите, зачем? — Маша доедала штрудель в университетской столовой. — Чтобы императрице не написали, как философ заикается от страха.
Кант покраснел:
— Я не...
— Заикался. Потому что я подлила вам в утренний кофе коньяк. Не благодарите. Дворцовая смекалка. Зато теперь никто и не скажет, что почетный гражданин Кант публично сдался завоевателям. Мало ли кто сейчас что подписывает.
***
— И что, он так и не узнал, кто ты? — спросил я, разглядывая пистолет с гравировкой.
— Узнал. Через сорок лет. Но не поверил, хотя и подыграл. — Маша взвесила оружие на ладони. — Пришёл в наш замок, седой как лунь, и сказал: «Вы — та самая вечность, что делает время относительным».
А я ему такая: «Нет, я та, кто не даёт вам, философам, заскучать».
Она нажала на курок. Из ствола выстрелил конфетти-заряд, рассыпав по полу бумажных голубей с цитатами из «Критики чистого разума».
— Зачем ты это хранила?
— Напоминание. — Она подобрала одного голубя, где было написано: «Вечность — не время, а отношение». — Кант ошибался. Вечность — это привычка.
Я потянулся к тетради:
— А это что?
— Его попытка написать роман. Про бессмертного детектива, который расследует преступления сквозь века. — Маша засмеялась. — Говорил, списал с меня. Издатели отказали — слишком фантастично.
