Рэдмунд не отвечал. Он ожидал, что рано или поздно Тоуру станет известно о его вчерашней выходке, но не предполагал, что это случится так скоро, а посему не успел подготовиться. Впрочем, кого он обманывал, он никогда не готовился к подобного рода разговорам, считая это пустой тратой времени. В детстве родители могли взывать к его совести, ругать, наказывать, но рано или поздно буря миновала и всё становилось, как прежде, и мир принадлежал лишь ему. А теперь ему двадцать лет — немного поздновато для нотаций, не находите?

— Я вижу, ты ничуть не изменился с годами, — продолжал Тоур. — Всё так же упрямо смотришь в глаза и молчишь, когда тебя пытаются вразумить. Ни готовности признать свою ошибку, ни раскаяния.

— А в чём я должен раскаиваться, отец? — усмехнулся Рэдмунд. — Ведь ты же сам всегда настаивал на том, чтобы быть ближе к народу. Вот я и провожу своё время с народом!

В любой другой день такой ответ не на шутку рассердил бы Тоура, и разговор перешёл бы на повышенные тона. Но сегодня, когда решение было уже принято, киан Тоур лишь ещё раз убедился в его своевременности и необходимости. Он тяжко вздохнул и продолжил:

— Замечательно, сын мой. Видит Создатель, я пытался воспитать тебя своим достойным преемником. Стремился подавать тебе пример, быть образцом для подражания. Увы, тщетно. Что ж, будь по-твоему: ты можешь и впредь продолжать держаться, как ты изволил заметить, народа, но уже не на правах наследника земель Рэди-Калуса.

Напускную весёлость Рэдмунда как рукой сняло. Он не мог поверить своим ушам. Всё только что услышанное ещё можно было бы принять за пустую угрозу, если бы Рэдмунд не знал, что отец никогда не бросал слов на ветер.

— Что это значит?! — воскликнул он, невольно подавшись вперёд.

Киан Тоур остановил его жестом и продолжал:

— Тебе стоит знать, что это решение далось мне нелегко, сын мой. Но я уверен, что твой брат Рэй сочтёт за честь взять на себя полномочия, которые, как видно, не имеют для тебя такого большого значения. Этим утром я поставил Рэя и администрацию в известность о моём решении и отдал необходимые распоряжения, а также написал Верховному королю. А ты можешь быть свободен, Рэдмунд. Вот всё, что я хотел сказать.

Рэдмунд стоял, как громом поражённый. Отец не только лишил его прав наследника, но ещё и уведомил его об этом последним. Ему хотелось рвать и метать, броситься на отца с кулаками и потребовать объяснений. Что, чёрт возьми, за манера, с детства твердить одно, а потом взять и в одночасье изменить решение?!

— Если у тебя нет вопросов, ты можешь идти, — повторил Тоур.

— Да, отец, — ответил Рэдмунд, словно очнувшись от долгого сна, и деревянной походкой вышел из кабинета.

Только спустившись в парадный зал, он заметил, что крепко сжимал кулаки, так, что ногти впивались в кожу ладоней. Здесь он дал волю своему гневу и пнул ногой некстати подвернувшийся кофейный столик, опрокинув его. По счастью, столик был пуст, не считая накрывавшей его кружевной салфетки, но он произвёл достаточный шум, чтобы привести Рэдмунда в чувство. Плюнув, он вновь побежал на задний двор и принялся колотить манекен с удвоенной силой, изрыгая при этом проклятия, одно другого мудрёнее. Он был зол поочерёдно на всех: на крикливых баб, что путаются под ногами и растят детей-балбесов, на самих балбесов, на отца, который относится к каждому с уважением, которое те явно не заслуживали, на Феруиз, что не дала ему отлупить вчера как следует этих глупцов, и на самого себя. Больше всего на самого себя — за то, что, несмотря на свои внушительные физические данные, мужество и силу, он всё равно остался в дураках. Он был бы рад поколотить их всех и заставить себя уважать, но знал, что это так не работает. И это тоже приводило его в бешенство. А его вялое «да, отец». Нет чтобы взять его за грудки, да и… увы. Не выход это. Проклятье, ну почему самые простые решения работают не всегда?!

Сделать наследником Рэя, этого нежного мальчишку с ботвой на плечах. Интересно, почему именно его? Выбрал бы отец Феруиз, не так обидно было бы. Она, хоть и женщина, но из всех троих самая умная и толковая, Рэдмунд это признавал. Ну, он-то понятно, чем не угодил, а с ней тогда что не так? «Надо будет узнать», — подумал он и, выбившись из сил, оставил искалеченный манекен и вышел на главную аллею, чтобы отдышаться. Практически сразу в нос ему ударил запах конюшен, такой родной и домашний. В Рэди-Калусе быстро привыкаешь к этому запаху и более его не замечаешь, ибо он сопутствует тебе повсюду. Но Рэдмунд наловчился снова и снова обращать на него внимание, во многом, благодаря своей матери, уроженке Виттенгру (на-Отере-и-Ахлау, как неизменно добавляла она). Столица Вик-Тони считалась колыбелью прогресса: в частности, это выражалось в отсутствии в пределах города гужевого транспорта. Перевозки здесь были поставлены на рельсы — в прямом и переносном смысле. Для Рэдмунда эти выдержки из учебников и рассказов старших оставались пустым звуком, благо он ни разу не бывал в Виттенгру, но реальность являлась таковой: его мать так и не смогла привыкнуть к соседству с лошадьми и, едва заслышав их ни с чем не сравнимый душок, морщила нос и брызгала духами платочек. Верховая езда не была ей чужда, она прекрасно держалась в седле, но большую часть времени привыкла проводить по принципу «люди отдельно, животные отдельно». Какие же они были разные, Тоур и Фэй, его родители. И как непостижима была судьба этой женщины: из мира поэзии, изящных искусств и первых опытов в освоении пара и электричества она перенеслась в мир пыльных дорог и сапог, газовых светильников, тяжёлого металла, пота и лошадей. «Да, — улыбнулся Рэдмунд, — лошадей». Он, в отличии от матери, всем сердцем любил этот мир, он принял его и стал его неотъемлемой частью.

«Фанас! — крикнул он во всё горло. — Оседлай мне Вихря, да поживее!»

Нет лучше средства для успокоения чувств, чем конная прогулка.

***

Рэй в это время находился в глубокой прострации. С того самого момента, как он покинул покои отца, он усиленно думал, и мысли его бродили по кругу. Было очевидно одно: новоявленный наследник земель паниковал.

Он оказался меж двух огней. Мягкость натуры не позволяла ему отказаться от новой возложенной на него роли, и она же не позволяла достойно справиться с ней. С раннего детства Рэй привык видеть наследником брата, сам же он довольствовался положением, в которое его поместит судьба. Каким именно? Об этом он почти не задумывался и плыл по течению. Ему нравилось упражняться в поэзии, музыке и живописи — сразу трёх искусствах, ни в одном из которых, правда, он не достиг сколь-нибудь значимых успехов. Но это было не важно, покуда все три доставляли ему удовольствие.

Рэй и сейчас попытался прибегнуть к каждому из них в надежде обрести успокоение. Но в панике он лишь измазался краской и извлёк пару фальшивых нот из любимой флейты. Что же касалось стихов, он не ждал от себя особого вдохновения, так как буквально на днях закончил небольшое стихотворение и до сих пор находился от него под впечатлением. Поскольку Рэй едва вступил в счастливую пору юношества, немудрено, что писать он порывался о любви. Не имея покуда никакого опыта на этом поприще, он удовольствовался собирательным образом прекрасной незнакомки и посвятил ей сонет, первые строки которого сложились легко и непринуждённо, последующие же заставили попотеть.

Когда хватило бы мне красок,

Я написал бы Ваш портрет.

Средь тысячи безликих масок

Ценю я живость Ваших черт.

*

Когда хватило бы мне неба,

Я б на него добавил звёзд.

Из них сложил бы я Ваш образ,

Из света сотканный и грёз.

Эти два четверостишия были написаны погожим летним днём на одном дыхании, а дальше начались проблемы.

Когда хватило бы мне стати,

Я б дотянулся до небес...

(И очень вовремя и кстати

Я понял: не туда залез!)

«Нет, лучше я перепишу», — заметил Рэй, и начал сызнова.