За довольно короткое время с ноября 1918 по апрель 1919 г. «господами» себя ощутили 18,5 тыс. рабочих семей. Их предыдущие бытовые практики явно противоречили специфическим характеристикам нового пространства. Недавние жители фабричных окраин вместе с клопами и нехитрым скарбом внесли в бывшие спальни, кабинеты, детские и гостиные «буржуев» привычки и нравы городских трущоб. Они бесцеремонно пользовались вещами прошлых хозяев — ведь вселение, как правило, сопровождалось и конфискацией имущества. Страдало и внутреннее убранство квартир — в целях удобства сбивалась лепка на потолках и стен, безжалостно крушился старинный паркет.
Однако и сами новые жильцы испытывали дискомфорт жизни в новой обстановке. «Квартирный передел» преследовал, прежде всего, пропагандистские цели — наделить представителей победившего класса жильем как знаком действительного господства. Об удобствах думали в последнюю очередь. Большие барские кухни и ванные комнаты часто превращали в жилые помещения, что мешало поддержанию элементарной гигиены и людей, и жилища. Камины — непременная принадлежность кабинетов и гостиных — не могли обеспечить нужную для жизни температуру. Вместо них необходимо было водружать «буржуйки», так как уже имевшееся к 1917 г. во многих домах центральных районов города водяное (паровое) отопление не действовало. Внутренняя архитектура средней городской квартиры отличалась от устройства маленького домика на окраине, где были и погреб, и подвал, и колодец во дворе. Отсутствие этих привычных «удобств» любого предместья заметно осложняло жизнь пролетарских семей в новых квартирах. Один из ленинградских партийных активистов 20-х гг. вспоминал: «В домах на окраинах жили скученно, но в бывшие буржуазные квартиры в центре многие рабочие въезжать не хотели. В роскошных апартаментах они чувствовали себя неуютно, прежние хозяева косились, да и большие квартиры трудно было натопить, требовалось много дров»[386]. Бессмысленность попыток вселения пролетариев в буржуазные квартиры была понятна уже современникам. Известный ученый-статистик С. Г. Струмилин, вполне лояльно настроенный к мероприятиям новой власти, писал в мае 1919 г.: «Рабочие не проявляют особой охоты к переселению уже потому, что им и без того не тесно, а слишком просторные квартиры при современной дороговизне дров представляют уже не удобство, а прямое бедствие… К этому нужно прибавить, что барские квартиры — в центре города, а заводы — на окраинах, и рабочему пришлось бы после переселения в центр тратить лишнее время и деньги на проезд к месту работы. Наконец, во что обойдется рабочему самое переселение, если извозчик за один конец берет 300 рублей. Ведь за эту сумму можно оплатить жилище рабочему за целый год. Вот почему даже бесплатная барская квартира для рабочего — не подарок, а слишком дорогое удовольствие, которое ему положительно не по карману»[387]. И все же вопреки здравому смыслу насильственное вселение продолжалось. Более того, в мае 1920 г. эта акция получила юридическое обоснование — декрет СНК РСФСР о мерах правильного распределения жилья среди трудящегося населения. В документе закреплялось право государственных органов переселять людей из одного помещения в другое. Однако петроградцев этот вопрос уже не волновал. Население города резко уменьшилось. Жилищная проблема вообще перестала существовать как таковая.
Практика «уплотнения» имущих, сопровождаемая наделением неимущих индивидуальным жильем, носила явно выраженный буржуазно-демократический, а не социалистический характер. Утопия входила в противоречие с социальными реалиями, и это будет сопровождать всю советскую историю. Так, «новые господа» столкнулись с массой неудобств в барских квартирах, и в результате чуть позже, в конце 20-х гг., стали жильцами и заложниками знаменитых коммуналок — то есть некоего типа жилища, находящегося в распоряжении сразу нескольких граждан.
Коммуналка — прежде всего странное сообщество непонятно по какому принципу вынужденных вместе проживать людей. Соседи здесь не связаны ни общей сферой трудовой деятельности, как в общежитии, ни недугом, как в больнице, ни возрастом, как в детском доме, ни даже преступлением, как в тюрьме. Скученность в коммуналках порождает стрессы и повышенную агрессивность. Это своеобразная зона особого социального напряжения, где в обязательном порядке должны действовать некие нормы совместного существования: гласные, юридически закрепленные, и негласные, существующие в сфере дискурсов. Ментальность жителя коммунальной квартиры — большой кирпич в фундаменте, на котором сложился монументальный тип «человека советского». Даже самые оголтелые сторонники социализма никогда не считали коммунальные квартиры прообразом ячеек нового быта.
Первые шаги советской жилищной политики не принесли и реального улучшения жилищных условий пролетариев. Они предпочитали оставаться в своих прежних домах, несмотря на отсутствие там элементарных удобств. Даже в 1923 г. из числа молодых петроградских рабочих, которым, кстати сказать, всевозможные блага предоставлялись в первую очередь, 60 % проживало в неблагоустроенных квартирах, где постоянно было сыро, холодно и явно не хватало света. Многие пролетарии по-прежнему предпочитали свои неказистые, но более соответствующие сложившемуся образу жизни домики на окраинах города комнатам в многоэтажных домах центра. Вообще его колонизация представителями потомственного питерского рабочего класса шла довольно медленно. В 1910 г. в центральных районах жили примерно 10 % всех рабочих города, а в 1921 — всего лишь немногим более 20 %[388].
Товарно-денежные отношения, возрожденные после введения НЭПа, повлекли за собой и возвращение привычных норм распределения жилья. Прежде всего, была восстановлена частная собственность и разрешены сделки с недвижимостью[389]. Часть муниципализированных домов и квартир была возвращена владельцам, сдана в аренду желающим или приобретена в личную собственность. Вновь появились квартиро- и даже домохозяева, у которых можно было снять или купить жилую площадь. Это являлось признаком наличия в советской действительности элементов нормального общества либеральной модели. Количество населения в городе увеличивалось не слишком стремительно, жилье можно было разыскать и на окраине в частных домах, и в центре. Жители, возвращавшиеся в Петроград, стремились получить отдельные квартиры. Старая петербурженка С. Н. Цендровская, описывая переезд своей семьи в город из деревни, где они жили во время голода гражданской войны, подчеркивает, что сперва пришлось обосноваться в одной комнате на Петроградской стороне. Но менее чем через полгода, в начале 1924 г., «родители нашли отдельную двухкомнатную квартиру на Крестовском острове… в старом частном деревянном доме…»[390]. Довольно легко разыскала после переезда в 1925 г. из Москвы удобную отдельную квартиру на Большой Морской улице и Н. Я. Мандельштам[391].
Стремлению возродить индивидуальное жилье как норму повседневности способствовало и появившееся при новой экономической политике кооперативное строительство. При крупных заводах города — «Красном путиловце», Балтийском, Адмиралтейском — создавались кооперативы, пайщики которых уже в 1925–1926 гг. получили первые квартиры на Тракторной улице. Дома там были с удобствами: электричеством, водопроводом, канализацией. Но, пожалуй, главным преимуществом являлось то обстоятельство, что жилье находилось недалеко от места работы пайщиков. Получали здесь маленькие, но преимущественно отдельные квартиры[392].
Однако повседневность Ленинграда середины 20-х гг., постепенно превращавшегося в мегаполис, порождала и потребность в относительно малометражном жилье, обычной формой которого являлась комната. Вновь появившиеся квартирохозяева возродили традиционную практику сдачи комнат в квартирах. По подсчетам Е. Герасимовой, в эти отношения было вовлечено в 1926 г. более половины населения Ленинграда[393]. И все же совместное существование людей в такого рода жилье не потребовало выработки особых норм взаимоотношений. Жизненную стратегию в данном случае определяли квартирохозяева. Они подбирали съемщиков, соответствовавших представлениям о «приличном человеке». Любопытное подтверждение этой ситуации имеется в воспоминаниях художника В. И. Кудрова. Он описывает, как после демобилизации в 1927 г. искал в Ленинграде комнату по объявлению. «Чтобы не пугать никого своим солдатским видом, переодеваюсь во все чарушинское (одежда художника Е. И. Чарушина. — Н. Л.) — известно, что по одежке встречают, — и хожу по адресам, — пишет Кудров. — На 8-й линии попадаю в большую богатую квартиру, где сдается комната с мебелью… Разыгрываю из себя молодого человека из «хорошего дома». Все идет как нельзя лучше, цена божеская, и я, не раздумывая, соглашаюсь»[394].
