Калян уже выруливал на площадь перед большим в стиле сталинского монументализма зданием с парадным крыльцом, с высокими колоннами, поддерживающими массивный фронтон, украшенный помпезным лепным декором и огромным кумачовым транспарантом «Анархия — мать порядка! Мать вашу!».
— Пошли! — скомандовал Чопик и первым поднялся по ступенькам на заваленное мусором, залитое мочой и помоями крыльцо. Поддатая команда проследовала за своим командиром в просторный вестибюль первого этажа.
В глазах запестрело от обилия пьяных, радостно возбужденных небритых, слюнявых лиц, множества перемешанных в кучу бушлатов, тельняшек, шинелей, защитных курток и гражданских пальто, разбросанных тут и там кумачовых плакатов, знамен, битой стеклянной тары, мятых сигаретных пачек и пустых коробок из-под презервативов. Всюду стоял базарный шум и гам; громкие пьяные выкрики и хриплый, прокуренный смех сливались с частым гитарным треньканьем и капризными стонами рваной, расстроенной гармоники. Кто-то плясал вприсядку, кто-то отчаянно резался в карты и домино, кто-то боролся на руках и соревновался в плевках в высоту. Все пило, ржало, смолило махрой и мочилось прямо на пол на лежащих вповалку спящих безмятежным пьяным сном синяков.
В воздухе стоял тяжелый, сивушный дух, едкий запах мочи ударял в нос, от густого табачного дыма резало в глазах, щипало в носу, першило в горле. Оставив Каляна, Санька и Жирабаса в вестибюле наблюдать за ходом чрезвычайно заинтересовавших их тараканьих бегов, батька поднялся на второй этаж. Перешагивая через валявшиеся на дороге безжизненные тела и обходя вонючие кучи, отыскал в конце коридора дверь с табличкой «Председатель»; тихонько постучавшись, осторожно заглянул вовнутрь.
В председательском кабинете было пусто и убого! Голые, с оборванными обоями стены, высокие, местами забитые фанерой окна, обломки дорогой мебели, несколько десятков составленных в углу деревянных ящиков с пустыми пивными бутылками. Под потолком густой звонкой тучей роились навозные мухи. У окна напротив входных дверей на широком кожаном диване возле усеянного бутылками и стаканами стола разместилась небольшая поддатая компания.
В середине сидел худой, сутулый, в маленьких круглых очочках, в сером старомодном френче и низким гнусавым голосом выводил под гитару старую, дореволюционную еще, анархистскую песню:
Внушают власти быдлу круглый год:
Все, кто за пьянку, это экстремисты.
А мы душой и сердцем за народ —
Бухие спиртанархопофигисты!
А мы душой и сердцем за народ —
Бухие спиртанархопофигисты!..
Заметив появившегося в дверях незваного гостя, корявый резко оборвал пение и, отложив в сторону старенькую, с проломленным в нескольких местах резонатором гитару, спросил насмешливо и резко:
— Тебе чего?
— Мне бы это… — неопределенно пожав плечами, начал было Чопик, но певец, не дослушав, перебил его:
— Выпить хочешь? Вон на столе чего видишь наливай и давай отваливай. У нас совещание. Стратегия, брат, слышал про такое?!
— Слыхал! — ответил вошедший, переминаясь с ноги на ногу и не двигаясь с места. — Мне бы с вами, товарищ Питиев, переговорить надо. По делу.
— А, ты к Питиеву, что ль? — весело рассмеявшись, спросил корявый. — Так бы сразу и сказал! И не говори мне «вы» — это барство! Говори мне «ты» — так требует анархия — мать порядка! Я не Питиев! — сказал он, поднимаясь с дивана. — Я зампредпоспирт товарищ Ершов.
И, подойдя к раскрытой настежь двери в соседнюю комнату, из которой доносился пьяный женский смех и скрип продавленного пружинного матраца, крикнул все так же насмешливо и резко:
— Эй, Пятачок! Выйди, здесь к тебе пришли!
Пожав Чопику руку, Ершов вернулся к столу и, усевшись на диван, снова взялся за гитару.
Скрип за стенкой прекратился, и минуты через две из дверей, кряхтя и охая, выползло на четвереньках завернутое в грязное рваное покрывало нечто в карнавальной маске румяного, улыбающегося от уха до уха поросенка.
— Ты хто?! — спросил поросенок, сверкнув колючими, холодными глазками на шагнувшего навстречу посетителя. — Чаво нада?!
— Я атаман повстанческого отряда батька Чопик! — бойко отрапортовал тот. — С остатками отряда в количестве трех человек и одного автобуса прибыл в ваше распоряжение! Имею желание вступить в ряды 1-й добровольческой анархической бригады, чтобы с оружием в руках защищать завоевания революции от подлых врагов мирового спивающегося пролетариата!
— Как-как? Чопик, говоришь?! — переспросил поросенок, потирая рукой поясницу и ногтями почесывая что-то в отвисших под животом складках покрывала. — Слыхал! Слыхал! Ну, хорошо! Заходи, располагайся! И не говори мне «вы» — это барство…
— Ты где, Пя-та-чо-ок?! — звякнул из-за стены кокетливо-насмешливый женский голос. — Мы тебя ждем!
— Извини, дела! — повернувшись к посетителю спиной, поросенок на четвереньках пополз обратно к дверям.
— Так а это, как же, ну!.. — заикнулся было Ермаков, растерянно глядя на уползающего. — А указания какие-нибудь там или чего?!
— Какие указания, блин! — недовольно хрюкнул поросенок, оглядываясь на ходу. — У нас, брат, полная свобода — че хошь, то и делай! Никто за тебя думать не будет и указаний никаких тебе давать не станет! Это тебе не вертикаль власти и не Спиртсовет! Это, брат, анархия! Понимать надо!
Икая и попердывая, поросенок скрылся за дверью.
— Ты это, брателло, того, не гони! — успокоил батьку развалившийся на диване зампоспирт, широким жестом приглашая гостя присоединиться к щедрому застолью. — Какие, на хрен, тебе указания?! Тут не армия. У нас добровольная народная дружина. Начальников нет. Командиры все выборные. И вообще — никто никому ничего не приказывает. Видел уже, наверное, как тут у нас?! Ну вот, это, брат, и есть анархия — высшее то есть проявление полной, ничем не ограниченной свободы! А ты че, вправду батька Чопик? Или врешь?
— Правда! — нахмурившись, ответил Чопик, подходя к столу и присаживаясь на стул. — Че мне врать?!
— Тот самый? — искренне удивился Ершов, протягивая ему стакан.
— Тот самый!
— Ну, тогда выпьем давай за знакомство! — предложил зампред и первым опрокинул в себя содержимое своего персонального стакана.
Выпили по одной, посидели, поговорили. Выпили еще. Потом еще и еще.
— Ладно! — предложил Ершов, когда кончилась водка и истлел бесследно последний косяк. — Поехали, мужики, в баньку! Попаримся. Слышь, батько! Айда с нами!
— А как же дела? — спросил Ермаков, испытующе глядя на пьяного в дым зампоспирта. — Разве дел нет никаких? Революция все-таки!
— Какие, блин, дела?! — усмехнувшись, махнул рукой очкарик. — Дела у прокурора, а у нас анархия! Водка есть, бабы тоже. Дождик не капает, бомбы не падают. Больше и не надо ничего! Воевать не с кем — красные и без нас фронт хорошо держат — гуляй не хочу! Ща в «Досуг» позвоним, девок вызовем… — Он довольно потер руки в предвкушении предстоящего веселья. — Не для того, брат, мы революцию делали, чтобы на заводах здоровье напрягать, вшей в окопах кормить да головы свои под пули подставлять! Свобода, брат, она для того и дана, чтобы жизнью наслаждаться и, не оглядываясь на глупые условности рухнувшего буржуазного мира, брать от нее все, что возможно, помня, что можно все! Потому как пьяный беспредел и полная анархия спиртопотребления! Согласен?
— Не знаю. Наверное… — не совсем уверенно поддакнул атаман.
— Не наверное, а точно! — решительно отрезал Ершов и, пропуская к выходу собравшихся собутыльников, добавил не то серьезно, не то насмешливо: — Революцию движут пьяные анархические массы. Но руководство массами осуществляет небольшая группа избранных заговорщиков — идеологов и практиков. К ним особые требования; им особые критерии оценки. Им особые условия для труда и отдыха — «за вредность»! Так что, пока масса не дозрела до борьбы, будем пить и курить, не оглядываясь на мнение толпы. Ведь что позволено Юпитеру!.. А кроме того, это агитация — увидев, как живут ее анархические вожди, и остальной народ быстрее поднимется на борьбу за право в том же объеме пользоваться всеми благами новой анархической формации! Это я тебе не как лоху дешевому говорю, а как знаменитому атаману Чопику — реальному мегачелу! Поял?!
