Главной проблемой было горючее. Дорогое оно нынче, словно кровь по замёрзшим венам страны. Когда-то здесь, в Чичиковке, под землёй, уложили цистерны по пять кубов — три стальных кита, вобравших в себя тонны солярки, бензина, керосина. Гидроизоляция, заземление, ручные насосы — всё по уму, чтобы служило на века. Но последние литры отданы ещё в девяностых. Заказать бензовоз и наполнить вновь? Дорого, не по средствам. Вот и живём теперь по солнцу: с курами ложимся, с петухами встаём, а длинные вечера коротаем под треск лучины. Лучина, в отличие от солярки, бесплатна.

— Телевизор-то? Было такое, — рассказала мне Раиса Максимовна Никодимова, местный историограф в платочке и валенках, прежде — учительница начальных классов. — Каждый вечер генератор запускали, по десять литров за ночь тратили бензина. Антенну на шест двенадцатиметровый ставили, пусть с помехами, но смотрели. Картинка прыгает, звук хрипит, а мы смотрим как кролики на удава. Враньё и враньё, сплошное, круглосуточное. Оно, может, и прежде враньё было, но враньё душевное. А стало -торгашеское. А потом и вовсе цифра пришла. Новые телевизоры покупать не стали, а старые оставили как мавзолеи. Для памяти. Так и живём — без новостей, без сериалов. Зато, — улыбнулась она, морщинки у глаз сложившись в лучистую звёздочку, — будто гирю с головы сбросили. Слухами земля полнится, да наши слухи правдивее телевизионных…

Наконец, последняя гайка закручена — не сильно, не слабо, а в самый раз, как любил дядька Ефим. Вывели «Буран» на двор, под бледный свет, похожий на старую лампу дневного света. Залили в бак бензин из канистры — пять литров, на разминку. И бутылку масла. Как положено.

— Без прогрева в путь не отправляйся, — проворчал дед, поправляя шапку-ушанку. — В шестьдесят девятом году мы как-то…

— Дед, — перебил танкист, улыбаясь, — если ты сейчас начнёшь про ленд-лизовские «Студебеккеры», мы до вечера не сдвинемся.

Старик фыркнул, но смолчал.

С камелька сняли чайник. Часть воды пошла на чай, остаток разбавили и вымыли руки. Хорошо вымыли. Раз снебрежничаешь, два — и, глядишь, вошки заведутся, потом чесотка, фурункулы пойдут. Нам, капитанам, это ни к чему.

Семен Петрович запустил двигатель. Сразу завелся, без раздумий. Танкисты люди серьезные, у танкистов не забалуешь.

Звук разлетелся по деревне, Откуда-то из-за сугроба показалась морда дворняжки Шарика, считавшегося лайкой. Услышав знакомое тарахтение, пёс примчался к ангару, виляя хвостом как винтом ледокола.

— Ну, Погода, давай экскурсию, с ветерком?

— Давай танкист. Но без ветерка.

Морозец сейчас легкий, минус пять. Но если ехать с ветерком, хотя бы тридцать километров в час, а для «Бурана» это семечки, выстудит быстро.

Одет я был по-январски, но жесткость погоды есть аргумент неоспоримый: к температуре в градусах добавляется удвоенная скорость ветра в метрах в секунду.

Не хочу.

— Не бойся, не замерзнем, — сказал Семен Петрович.

И мы поехали.

Вторым номером ехать не очень ловко, зато весь поток воздуха брал на себя Семён Петрович. Всё ж облегчение. Выехали за деревню, там поле — и помчались на норд-норд-ост. Снегоход — это особый жанр передвижения. Русская тройка? Нет, быстрее. Бубенчиков, жаль, нет. А то совсем весело бы стало. Бубенчики, цыгане, гитары, и над полями чтобы неслись песни. «Мы красные кавалеристы, и про нас…»

И непременно шампанское.

Проехали три версты. Четыре. Шесть. Я уже стал волноваться, но тут танковый капитан замедлил ход.

Впереди было каменное двухэтажное здание. Старое, полуразвалившееся. Окна заколочены крест-накрест, кое-где доски оторваны. Стекла, однако ж, целы.

Корзунов описал дугу, остановился.

— Памятник архитектуры девятнадцатого века. Барский дом Тургеневых. Один из.

— Того самого, Ивана Сергеевича?

— Его матушкии, которую он в «Муму» вывел. Хотели музей-усадьбу сделать, но всё недосуг было. Да и самого писателя здесь не видели. У Тургеневых много усадеб по России разбросано, за матушкой пять тысяч душ было — это, считай, целый район по нашим временам. Эта усадьба по завещанию отошла к воспитаннице Вареньке, то есть незаконной дочери барыни.

— И Чичиковка в придачу?

— Нет, Чичиковка сама по себе. А тут была деревенька Лушкино. Небольшая, на шестьдесят, что ли, душ. Но тоже оказалась в «Маяке». Потом, после Чернобыля здесь нехорошие дожди прошли, жителям гробовые платили, а после, как советская власть кончилась, кончился «Маяк», кончилось и Лушкино. У нас хоть кто-то живёт, а здесь запустение полное.

Мы объехали барский дом вокруг, и легли на обратный курс.

Почти не замёрз, правду сказал танковый капитан.

Обряд

Анна Семёновна Полибей, восьмидесяти четырех лет от роду, скончалась тихо и спокойно, как угасает последний луч зимнего солнца за чертой опустевшего горизонта. Утром, едва занялся рассвет, она, по обыкновению своему, покормила кур, бросив им горсть зерна, которое те принялись клевать с той неторопливой жадностью, какая свойственна всему живому даже и зимой. Зима зимой, а еда по расписанию, так говорят на селе.

Потом вернулась в избу, отперла старый, почерневший от времени сундук, что стоял в углу под портретом Гагарина, и достала оттуда всё необходимое: чистую сорочку, саван, свечи, — разложила это на столе с тем же спокойствием, с каким раскладывала бы праздничное угощение для дорогих гостей. Затем подошла к кровати, легла, сложив руки на груди, и закрыла глаза — навсегда.

Нашла её соседка, Рубакина, женщина умная, рассудительная, но не лишенная сердечности, которую Анна Семеновна накануне предупредила с той странной уверенностью, какая бывает лишь у старых людей, чувствующих приближение последнего часа:

— Завтра, Иришка, я умру. Не ходи ко мне с утра, дай полежать. А к полудню загляни — тогда и схоронишь.

Дело, конечно, не сказать чтобы обыденное, но и исключительным его назвать нельзя. Бывает так, что старики, словно деревья перед бурей, склоняются под незримым дыханием смерти и безропотно отдают ей свою жизнь. Что тут поделаешь? Износился организм, отжил своё, как старый сапог или выцветшая рубаха. Баста — как говорят иные. Конечная станция — Вылезайка.

Для меня весть о кончине Анны Семеновны не стала неожиданностью, но что я, в сущности, мог поделать? Повернуть стрелки её жизни вспять, вернуть годы молодости, когда щеки её были румяны, а походка легка? Не в моей это власти. Дать ей валидолу, как делаем мы порой, когда сердце сжимается от тоски или страха? Да разве поможет валидол против вечности?

Семён Петрович, как глава поселения, составил бумагу, в коей значилось, что десятого января сего года от естественных причин скончалась Анна Семёновна Полибей, что удостоверяется подписями свидетелей.

Свидетелями же были те, кто обмыл её тело и уложил в гроб.

Гроб у гражданки Полибей стоял в особой комнатушке, ожидая своего часа, как ждёт своего хозяина ржавая «шестерка» у подъезда. Мы — и я в том числе — подняли его на плечи, вынесли на морозный воздух, погрузили на сани, и Митроша, общественный мерин, знакомый с этим путём не понаслышке, мерным шагом двинулся к погосту — без понуканий, без окриков, словно понимая торжественность момента.

Вслед саням брели мы, мужики Чичиковки, — все, кто ещё мог держаться на ногах. Все шестеро. Танковый капитан, дед Афанасий, Пётр Кузьмич Никодимов, престарелый Валентиныч, он же Мирчик Лавр Валентинович, в прошлом лётчик полярной авиации, Пыря — человек юный, но определенно мужик, — и я. Так уж здесь принято.

Чичиковский погост, в порядке исключения, располагался не в трёх верстах от околицы, а всего в полуверсте, но эта полуверста стоила иных пяти. Дорога не чищена, не укатана, снег по колено, и сани то и дело вязли в сугробах, так что приходилось вытаскивать сообща, подбадривая Митрошу, который фыркал и мотал головой, будто недоумевая, зачем мы тащим его, он и сам сдюжит, вот только постоит немножко, и сдюжит.