Гарри молчал — ему было о чем подумать.

— Мне до сих пор иногда по ночам снятся те времена, — глухо сказала Гермиона, запрокинув голову и часто моргая. — Я обычно просыпалась, видела Рона и обнимала его. И только тогда снова засыпала; когда он рядом, я чувствовала, что все в порядке. А перед тем, как прийти к вам... Мы уже некоторое время спим в разных комнатах. Он теперь ложится в гостиной. И если мне снится что-то плохое, я просыпаюсь и иду к нему. Сижу и слушаю его дыхание. А потом снова ложусь. Вчера ночью я проснулась — а его в гостиной нет. Знаете, как я испугалась? Что все повторилось. Что я одна, но в этот раз рядом нет ни Гарри, ни Рона. На самом деле, моя работа — это вовсе не попытка доказать, что я чего-то стою, как думает Рон. Это попытка сделать так, чтобы такое никогда не повторилось. Чтобы детям не приходилось становиться героями. Я слишком люблю Рона и слишком дорожу памятью о Гарри, чтобы допустить подобное. И я думаю — я надеюсь! — сейчас Гарри бы гордился мной.

— Я тоже так думаю, — кивнул Гарри. — Похоже, вы всерьез заботитесь о будущем нашего мира.

— Разве я могу иначе? Вот только Рон этого не понимает.

— А вы пробовали ему объяснить? Так, как объяснили только что мне? И про ночные кошмары, и про то, как вы дорожите памятью Гарри, и про свою цель?

— Я... не знаю. Я теряюсь. А вдруг он не поймет?

— Но ведь вы не узнаете, если не попробуете, верно?

* * *

Миссис Уизли упорхнула домой озадаченной, но, кажется, достаточно воодушевленной.

Гарри прислонился лбом к стеклу. Вот как, оказывается, все сложилось. Гермионе приходится тихо геройствовать без него. И безо всякой опоры. Хорошо бы узнать, поддерживает ли ее семья Уизли, спросить про ее собственных родителей... Хотя что-то ему подсказывало, что ответы на эти вопросы ему не понравятся. А его бывшей подруге вряд ли понравятся сами вопросы.

Гарри вздохнул. Могла она полюбить его — тогда? А он?

Тонкая девичья талия под его ладонями...

Он тогда как раз расстался с Джинни — чтобы отвести от нее опасность. А Гермиона делила с ними все. До капли. Палатку в лесу, полуголодное существование, бегство от егерей, ужас поимки, плен... Перед глазами встала нежная девичья рука со шрамом «Грязнокровка». По какому праву они так поступали с ней — ее ведь надо было беречь! Но она сама шла рядом с ними. Рядом, иногда впереди, хотя им и удавалось ее догонять, прикрывать. Но — рядом. И никогда — за спиной.

Ей нужна была широкая спина Рона... У него самого не такая — Гарри до сих пор оставался довольно щуплым, сухим. Мишель, любимая, вечно дразнила его астеником, но радовалась, что если дети унаследуют его стать, то им никогда не придется волноваться о фигуре. Ребенок был пока один, дочь, и, кажется, пророчество жены сбывалось: Лили была «тонкая и звонкая», почти как сам Гарри в юности, несмотря на то, что родители ее ни в чем особо не ограничивали — в разумных пределах, конечно.

Пока что жена с дочерью гостили в Джорджии, у сестры Мишель; Гарри с супругой и медовый месяц провели в «персиковом штате», им там очень нравилось. Но сейчас дома было пустовато... Впрочем, до возвращения жены и дочки оставалось всего две недели.

Оруженосцы героя... Вот, значит, кем они себя чувствовали. И он не думал о Гермионе как о девушке — почти никогда. А когда появились первые мысли, вернулся Рон. А его ждала Джинни...

Могло ли сложиться иначе?

Гарри вздохнул. Он знал ответ на этот вопрос — нет.

* * *

Гарри не спалось.

В молодой женщине по имени миссис Уизли жила все та же девочка Гермиона, их Гермиона… Почему-то проще было думать о ней, как о Гермионе Грейнджер. Ей так необходима опора и защита. Неужели Рон не понимает этого — как и тогда? Почему именно его спина стала для нее символом надежности — ведь Рон подводил ее, и не единожды. И его самого подводил; Гарри теперь считал, что если называть вещи своими именами, то на четвертом курсе поведение лучшего друга было ничем иным, как предательством. Да и в лесу Дин… Хоркрукс Волдеморта действовал на Рона сильнее — но ведь не случайно.

Правда, Рон Уизли умел признавать свои ошибки.

Сознаваться в них и даже просить прощения.

Но главное — появляться вовремя.

И спасать у него получалось. Может быть, поэтому?

Гарри должен был спасать всех, а Рон… Да, в битве он показал себя с самой лучшей стороны.

А что было потом?

Гарри стало даже немного стыдно — после победы для него все словно смазалось. Будто жизнь проходила стороной, мимо, а он мог только наблюдать. Хотелось закрыть глаза, хотелось тишины и покоя, но смотреть приходилось. Как радовались те, кого даже близко не было во время битвы за Хогвартс. Как праздновали те, кого война даже не задела.

Похороны, похороны, открытие памятника, снова похороны… Кто были все эти люди, говорившие речи возле могил? Откуда они взялись?

Куда-то тащила его за руку Джинни, он шел за ней, как за солнышком, механически переставлял ноги, когда… Да, в спальне он был совершенно бесполезен в те дни. И ей это не нравилось. Вот только он не понимал тогда — ей ведь тоже было нужно тепло, его тепло. А ему совершенно нечего было ей дать. У него тогда все внутри замерзло.

Награждение прошло, как в тумане. И мельком, краем глаза, на том же самом торжестве — его рыжее солнышко в объятиях другого. Он даже не разглядел, кого — выскочил, хватая ртом воздух. Его перехватили, когда он уже приготовился аппарировать. Потащили в зал. Чествовать. И внутри него все заледенело окончательно.

А потом Кингсли вытаскивал его снова и снова — кивать, поддакивать, поддерживать… Скоро Гарри ощущал себя куклой, которой играют все, кому не лень. И наконец возмутился.

Его даже не услышали.

Друзья были заняты: приготовления к свадьбе были той соломинкой, за которую цеплялись все Уизли после гибели сына. Гермиона смотрела только на Рона и слушала только Молли, а потом вообще куда-то исчезла, он только услышал что-то про ее родителей и про Австралию.

А больше и не было никого. Никого, кому он был нужен — как Гарри, а не как герой.

Да и что он тогда мог — мальчишка без роду и племени, даром, что последний из Поттеров? Без толкового образования, без поддержки грамотных взрослых, внутренне так и оставшийся ребенком, он смог немного: понять, что в этом мире ему светит только быть чьей-то куклой, чем он, собственно и был все семь лет.

И решил подарить себе другую юность. В другом мире. И для начала — закончить обычную школу.

Он немного изменил внешность, чтобы обезопасить себя от случайных встреч — амулет личины, обнаруженный в сейфе, оказался весьма кстати — как специально для него лежал.

Несколько раз вышел в маггловский мир, чтобы сориентироваться — он же с одиннадцати лет там толком не был. Каникулы у Дурслей можно было не считать. Оказалось, там вовсе не страшно. А главное, никому не было до него дела.

Несколько вечеров в первом попавшемся кафе, чтение газет, великолепный кофе по-ирландски… Нет, к выпивке Гарри не пристрастился — едва в голове возникал шум и легкое расслабление, как его начинало мутить. Он уже потом понял, что с такой реакцией организма ему повезло — если бы он мог утопить всю свою память в алкоголе, он бы сделал это. А так… В голове постепенно прояснялось, а кафе и окружающие его кварталы нравились все больше и больше.

Ему начало везти.

Сначала он заметил, что любимый столик к его приходу всегда оказывался свободен.

Потом дом на Гриммо странным образом перестал действовать на нервы.

Стало удаваться избегать тех, кого он хотел избегать. И тогда он решился.

Проинспектировал хранилище в Гринготтсе на предмет всяких полезных вещей и нашел там настраиваемый амулет личины.

Забрал у Дурслей свои маггловские документы, пока никого не было дома, и отдал их одному магу в Лютном — и вот он уже не Гарри Поттер, а Джеральд Уайт.