Энн всегда радовалась удаче своих друзей, но, когда все кругом счастливы, кроме тебя, на душе становится грустно. В Эвонли ее ждала новая радость — и печаль. На этот раз причиной была Диана. От нее прямо сияние исходило — как от всякой женщины, рядом с которой лежит ее спеленутый первенец. Энн смотрела на молодую мать с чувством, которое было сродни благоговению. Никогда раньше она не испытывала к Диане ничего подобного. Неужели эта бледная женщина со счастливыми глазами — та самая розовощекая чернокудрая Диана, подруга ее безвозвратно ушедших школьных лет? У Энн возникло тоскливое чувство, что она сама так и осталась в том далеком прошлом, а в настоящем ей нет места.

— Правда, красавец? — гордо спросила Диана. Толстенький младенец был до смешного похож на Фреда — такой же круглый и такой же красный. У Энн не хватило духу назвать его красавцем, но она с жаром заверила Диану, что он совершенно очарователен и вызывает такое умиление, что его хочется непрерывно целовать.

— Я вообще-то хотела девочку и собиралась назвать ее Энн, — призналась Диана. — Но теперь, когда появился маленький Фред, я не променяла бы его на тысячу девочек. Какая девочка может сравниться с моим сокровищем?

— Каждый ребенок — самый замечательный для своей матери, — улыбнулась миссис Аллан. — Если бы родилась маленькая Энн, ты бы радовалась ей точно так же.

Миссис Аллан приехала погостить в Эвонли впервые после отъезда. Она была все такая же веселая и добро, сердечная, и Энн и ее подруги страшно радовались встрече с ней. Жена нынешнего пастора выглядела достойной женщиной, но ее никак нельзя было назвать родственной душой.

— Мне так хочется, чтобы он поскорее заговорил, — вздохнула Диана. — Чтобы сказал «мама». А его первое воспоминание обо мне было приятным. Мое первое воспоминание о маме — как она меня шлепает. Наверное, я это наказание заслужила, но мне жаль, что я помню именно это, — я ведь очень люблю маму.

— А у меня сохранилось только одно воспоминание о моей маме, и оно согревает мне душу, — поведала миссис Аллан. — Мне тогда было пять лет, и меня в первый раз пустили в школу со старшими сестрами. Когда окончились уроки, сестры пошли домой в разных компаниях, и каждая считала, что я с другой. А я вместо этого убежала с девочкой, с которой мы играли на перемене. Мы пошли к ней домой — это было совсем недалеко от школы — и принялись делать песочные куличики. И вот в разгар этого увлекательного занятия явилась моя запыхавшаяся и страшно сердитая старшая сестра. «Скверная девчонка! — закричала она, схватив меня за руку, и поволокла домой. — Сейчас получишь на орехи! Мама страшно сердится. Тебя ждет хорошая порка».

Я вся тряслась от ужаса. До этого меня ни разу не пороли. По-моему, я никогда в жизни не была так несчастна, как тогда, по пути домой. Я же не хотела сделать ничего плохого! Феми Камерон пригласила меня в гости, и я не знала, что без спросу никуда ходить нельзя. Неужели мама меня на самом деле выпорет? Дома сестра притащила меня на кухню, где мама сидела очага, не зажигая света. Я едва держалась на ногах от страха. А мама… мама прижала меня к груди и поцеловала. «Моя дорогая, — нежно сказала она, — я так боялась, что ты потерялась». Она не стала ни ругать, ни упрекать меня — только предупредила: если хочешь куда-то пойти, нужно всегда спрашивать разрешения. А вскоре после этого она умерла. И это мое единственное воспоминание о ней. Правда, приятно так помнить свою маму?

Возвращаясь домой по Березовой аллее, мимо Ивового омута, Энн чувствовала себя более одинокой, чем когда-либо. Она давно уже не ходила этой дорогой и едва узнавала ее. Маленькие березки превратились в высокие деревья. Все изменилось. Энн хотела только одного: чтобы скорее кончилось лето и она начала бы работать. Может быть, за работой жизнь не будет казаться такой пустой.

На лето в Приют Радушного Эха приехали Ирвинги. Энн с удовольствием провела у них в июле три недели. Мисс Лаванда не изменилась, Шарлотта Четвертая стала совсем взрослой девушкой, но по-прежнему обожала Энн.

Поль тоже превратился во взрослого молодого человека. Ему исполнилось шестнадцать лет, он коротко остриг свои каштановые кудри и больше интересовался Футболом, чем феями. Но между ним и его учительницей все еще царило полное взаимопонимание. Ведь родство душ не исчезает с годами.

Энн вернулась в Грингейбл от Ирвингов пронизывающе холодным и сырым июльским вечером. В заливе бушевал свирепый летний шторм. Не успела Энн войти в дом, как по оконным стеклам застучали капли дождя.

— Тебя провожал Поль? — спросила Марилла. — Почему ты не оставила его у нас на ночь? Дождь скоро разыграется не на шутку.

— Ничего, он быстро добежит до Приюта. И он обязательно хотел вернуться домой. Ну что ж, я чудесно у них погостила и рада видеть вас всех снова, мои милые. Дэви, ты что, еще вырос?

— На целый дюйм, — гордо ответил Дэви. — Я уже сравнялся с Милти. Здорово, правда? Теперь он не будет задирать нос и хвастать, что выше меня. Послушай, Энн, а ты знаешь, что Джильберт Блайт умирает?

Энн застыла, уставившись на Дэви, не в силах пошевелиться или сказать хоть слово. Ее лицо так побледнело, что Марилла испугалась, как бы она не потеряла сознание.

— Дэви, нельзя же так пугать людей! — сердито сказала миссис Рэйчел. — Энн, что с тобой? На тебе лица нет! Мы не хотели тебя расстраивать.

— Это… правда? — с трудом выговорила Энн так, что ее голос никто не узнал.

— Джильберт действительно тяжело болен, — подтвердила миссис Линд. — Не успела ты уехать к Ирвингам, как он заболел брюшным тифом. Неужели тебе никто не сказал?

— Нет, — ответила она все тем же голосом.

— У него с самого начала была тяжелая форма. Доктор сказал, что он так исхудал, что теперь его организму трудно сопротивляться болезни. Ему наняли сиделку, делают все возможное. Энн, возьми себя в руки! Пока есть жизнь, есть и надежда.

— Сегодня у них был мистер Гаррисон, и он говорит, что надежды уже нет, — вмешался Дэви.

Марилла, выглядевшая уставшей и измученной, встала, взяла Дэви за руку и выволокла его из кухни.

— Милая, да что ж с тобой делается! — воскликнула миссис Рэйчел, обнимая смертельно бледную Энн. — А я верю, что Джильберт выздоровеет. У всех Блайтов очень крепкий организм.

Энн тихонько высвободилась из объятий миссис Линд и, ничего не видя перед собой, вышла из кухни и поднялась по лестнице к себе в комнату. Там она опустилась на колени перед окном, уставившись невидящими глазами в темноту. За окном хлестал дождь. Из леса раздавались стоны могучих деревьев, которые терзала буря, а с побережья доносился грохот разбивающихся о берег волн. Джильберт умирает!

На каждого человека раз в жизни снисходит Откровение. С Энн это случилось в ту страшную бессонную ночь, когда за окном бушевала буря, а душа ее разрывалась от отчаяния. Она же любит Джильберта! И всегда его любила! Только сейчас она поняла, что не может выбросить его из своей жизни — как не может отрубить и выбросить свою правую руку. Но это Откровение пришло слишком поздно! Она даже не может провести рядом с ним его последние часы. Если бы она не была так слепа и так глупа, у нее было бы право сидеть сейчас у его постели. А теперь он никогда не узнает, что она его любила, — так и уйдет из жизни, думая, что она к нему равнодушна. Боже, как страшно заглядывать вперед! Какая черная пустота ее ждет! Нет, она не вынесет этого! Скорчившись на полу у окна, Энн впервые в жизни захотела умереть. Если Джильберт покинет ее без единого слова, без единого знака, она не сможет жить. Ей незачем будет жить. Они принадлежат друг другу. Он вовсе не влюблен в Кристину Стюарт — он никогда ее не любил. Надо быть отпетой дурой, чтобы не понять, какие неразрывные узы связывают ее с Джильбертом! Рой Гарднер только льстил ее самолюбию — а она приняла это за любовь! А теперь ей придется расплачиваться за свою глупость, как расплачиваются за преступление…