Я повернул коня лицом к своему войску, которое уже поднималось на холм следом за нами, заполняя все пространство. Тысячи глаз смотрели на меня и ждали приказа.

Глава 22

Вот она, Тмутаракань. Последний наш клочок земли на этом краю света. Стоит на мысу, серая, побитая, как старый вояка, три стороны морем омыты. А четвертая… Четвертая сторона — это ад. Сколько глаз ни хватало, до самого горизонта расстилался вражеский лагерь. Шатры, шатры, шатры — хазарские, без счета. Дым от их костров небо коптит, будто сама степь горит. И под стенами копошатся — насыпи гребут, какие-то деревянные дуры на колесах подтаскивают, камнеметы неуклюжие стоят. Масштаб впечатлял и давил. Против наших полутора тысяч в городе, если там вообще столько осталось. Такшонь… держится ли еще? Галицкий стяг над башней — вроде его. Но какой-то он… обвисший, что ли. И в гавани пусто, только щепки горелые у причала. А дальше, на рейде, как гвозди в крышку гроба — пять византийских дромонов. Золотые орлы на солнце аж слепят. Блокада. Полная. Ни войти, ни выйти. Со стен иногда отвечали, но редко, вяло. Видать, каждая стрела на счету. Из лагеря тоже огрызались нечасто. Затишье. Но такое, знаете, перед бурей. Либо ждут нас, либо готовят последний штурм.

Мои воеводы молчат, переваривают увиденное. Илья Муромец аж потемнел лицом, желваки ходят, понимает — дело дрянь. Борислав, командир авангарда, губы поджал, взглядом шарит — от крепости к лагерю, от лагеря к кораблям. Считает, прикидывает шансы. Шансы, прямо скажем, не ахти. Ратибор за спиной — камень. Но и у него плечи напряглись. Все поняли — попали мы серьезно.

— Ну что, соратники, — голос стараюсь держать ровно, без дрожи. — Похоже, представление начинается. И мы как раз успели вовремя.

Разворачиваю коня. За мной — мое войско. Тысячи четыре с половиной, может чуть больше. Вымотанные маршем, пыльные, злые, но мои. Смотрят на меня, ждут слова. Долго говорить не стал.

— Борислав! — крикнул я командиру авангарда. — Разворачивай своих! По центру, на гребне холма! Пехоту — плотным строем, щит к щиту!

— Илья! Конницу — на левый фланг! Держи высоту, не дай обойти!

— Степа! Арбалетчиков — за пехотой, готовься стрелять поверх голов! Прикрывай центр и правый фланг!

— Ратибор! С моей дружиной — на правый фланг, смотри за берегом! Никого не подпускать!

Команды короткие, четкие. Воеводы без лишних слов рванули выполнять. И войско зашевелилось, как потревоженный муравейник. Устали — да. Но дисциплина есть. За месяцы походов и боев научились понимать с полуслова. Сотни начали перестраиваться, разворачиваться фронтом к долине. Щиты поднялись, образовав почти сплошную стену. Копья щетиной встали над ней. Конники Борислава и Ильи рысью расходились по флангам, занимая позиции на склонах холма, откуда хорошо просматривалась вся долина. Степан со своими умельцами-арбалетчиками и обычными лучниками разместился за пехотой, проверяя тетивы и колчаны со стрелами. Грохот, лязг оружия, ржание коней, команды десятников — все слилось в единый гул подготовки к бою. Я проехал вдоль разворачивающихся порядков. Лица у людей серьезные, сосредоточенные. Страх есть, конечно, куда без него при виде такой прорвы врагов. Но и злость тоже есть. И понимание — отступать некуда. За спиной — выжженная степь, впереди — свои, которых надо выручать.

Вражеский лагерь тоже не дремал. Наше появление на холме произвело эффект. Сначала там было какое-то замешательство, потом забегали, засуетились. Видно было, как гонцы полетели в разные стороны, как начали строиться их отряды. И главное — они стали оттягиваться от стен Тмутаракани. Медленно, нехотя, но попятились, разворачиваясь лицом к нам. Умные, сволочи. Поняли, что если останутся под стенами, мы их вместе с гарнизоном в клещи возьмем. Теперь они формировали свою линию обороны в поле, оставляя между собой и крепостью приличное расстояние.

И тут из города донеслось. Сначала неуверенно, потом все громче и громче. Крики! Радостные, восторженные крики!

— Наши! Наши пришли!

— Антон! Князь Антон!

— Русь! Русь! Слава!

Люди на стенах увидели наши знамена, поняли, что подмога здесь. После долгой, изнурительной осады, когда надежды почти не осталось, увидеть на холме русское войско… Представляю, что они сейчас чувствуют. Этот рев катился по долине, долетал до нас, и у меня самого что-то внутри дрогнуло.

Эти люди в городе верят в меня. Мои воины здесь, на холме, верят в меня.

Хазары и византийцы выстроились. Огромная, многотысячная масса. Конница, пехота — все смешалось. Сверкали на солнце шлемы, колыхались бунчуки. Они стояли и ждали. Мы стояли и ждали. Патовая ситуация. Атаковать их сейчас, с ходу, после тяжелейшего марша — самоубийство. Они явно свежее и их на порядок больше. Атаковать нас на холме им тоже не с руки — позиция у нас выгодная, арбалетчики Степана могут много крови попортить, пока они будут карабкаться наверх.

— Становимся лагерем! — приказал я воеводам, подъехавшим за распоряжениями. — Прямо здесь, на позициях. Выставить усиленные дозоры по всему периметру. Копать ров перед строем, хотя бы неглубокий. Готовить ужин. Но оружие из рук не выпускать! Быть в полной готовности! Ночь будет веселая, чует мое сердце.

Войско вздохнуло с облегчением. Сражаться прямо сейчас не придется. Но и расслабляться никто не собирался. Застучали топоры, зазвенели лопаты — начали оборудовать позиции. Ставили палатки, разводили костры в низинах, чтобы дым не выдавал точного расположения. Коней расседлали, но держали рядом, под рукой. Напряжение немного спало, но не исчезло. Все понимали — это только начало. Главное еще впереди. Я смотрел на вражеский лагерь, на неподвижные корабли на рейде, на стены Тмутаракани, откуда все еще доносились отголоски радостных криков, и думал — что дальше? Ждать Кучюка? Рискнуть атаковать самим? Или враг решится первым? Вечер только начинался.

Солнце клонилось к морю, окрашивая небо и воду в тяжелые, багровые тона. Жара спадала, но воздух оставался плотным, пахнущим пылью, дымом костров и каким-то неопределенным предчувствием. Наш лагерь на холме гудел. Люди ужинали нехитрой похлебкой, чистили оружие, перевязывали стертые ноги. Ров перед строем становился глубже, ощетинился заостренными кольями. Командиры обходили посты, проверяли бдительность часовых. Во вражеском стане напротив тоже горели тысячи огней, доносился далекий гул — огромная орда тоже готовилась к ночи. Но нападения пока не было. Они выжидали. Мы выжидали. Нервы у всех были натянуты до предела. Каждый шорох, каждый крик ночной птицы заставлял вздрагивать.

Я стоял на краю холма рядом с Ильей и Ратибором, всматриваясь в долину. Мысли крутились — о Такшоне в осажденном городе, о Ярополке, предателе, стоящем там, в стане врага, о византийцах, дергающих за ниточки. Что предпринять? Ждать утра? Или попытаться ночью прощупать их оборону? А Кучюк? Где его носит? Обещал ведь быть… Если он не придет, наши шансы таяли на глазах.

И тут дозорные на восточном краю лагеря подняли шум. Не тревогу, а именно шум — удивленные возгласы, крики. Я напрягся.

— Что там еще? — пробормотал Илья, вглядываясь в сгущающиеся сумерки.

Вскоре прискакал запыхавшийся десятник из конной сотни Борислава.

— Княже! С востока идут! Много! Пыль столбом! Не хазары, вроде… знамена другие!

Сердце екнуло. Неужели⁈

— Всем оставаться на местах! — скомандовал я. — Илья, Ратибор, со мной! Десяток гридней для охраны!

Мы вскочили на коней и рванули на восточный фланг лагеря, где уже собралась толпа любопытных воинов. И точно — там, где степь уже тонула в лиловом сумраке, двигалось что-то огромное. Облако пыли скрывало детали, но масштаб был понятен — тысячи всадников. Они шли не стройными рядами, как наши, а широкой, размашистой лавой, покрывая степь. И по мере приближения стали видны знамена — хвосты из конского волоса на длинных древках, какие-то знаки, непохожие на наши. Печенеги! Кучюк пришел!