Я смотрел в его единственный глаз. Он медленно повернулся ко мне. Узнал? Понял, кто перед ним? Взгляд оставался мутным, но мне показалось, что в самой его глубине что-то мелькнуло. Тень узнавания. Или это я опять выдавал желаемое за действительное?

Говорить не может. Как же тогда узнать? Мне нужно было знать. Не для праздного любопытства. То, что Добрыня мог рассказать, могло изменить многое.

Идея пришла сама собой, простая, почти примитивная.

— Добрыня, — заговорил я, наклонившись. — Ты меня слышишь? Если да… моргни один раз. Попробуй. Просто один раз закрой и открой глаз.

Я затаил дыхание. Искра рядом тоже замерла. Несколько долгих секунд ничего не происходило. Глаз смотрел на меня так же неподвижно. Неужели я ошибся? Неужели сознание вернулось, но тело совсем не слушается?

И тут веко дрогнуло. Медленно, с видимым усилием, оно опустилось, закрыв глаз, и так же медленно поднялось. Один раз.

Сердце подпрыгнуло. Слышит! Понимает!

— Хорошо, Добрыня, — продолжил я, стараясь говорить ровно, хотя внутри все клокотало. — Очень хорошо. Теперь слушай. Я буду задавать вопросы. Если ответ «да» — моргни один раз. Если «нет» — моргни два раза. Понял? Если понял — моргни один раз.

Снова пауза. И снова медленное, тяжелое движение века. Один раз.

Есть контакт. Пусть такой, на грани возможного, но он есть.

Нужно было начинать с главного. С того, что жгло меня изнутри с момента получения страшной вести из Киева.

— Киев… Древляне ворвались внезапно. Это было предательство? Кто-то открыл ворота изнутри. Да?

Его глаз смотрел на меня. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем веко снова дрогнуло и опустилось. Один раз.

Да.

Я ожидал этого ответа. Рассказы выживших, само стремительное падение такой крепости — все указывало на измену. Но услышать подтверждение от Добрыни… Холодная волна ярости медленно поднялась из глубины души. Предатели. В самом сердце Руси.

— Эти… воины с золотыми орлами, о которых говорили беглецы. Византийцы? Да?

Снова ожидание. Мне показалось, что на его лице мелькнуло что-то похожее на гримасу боли, но, может, это была просто игра теней от факела. Веко опустилось. Поднялось. Один раз.

Да.

Значит, не просто дикие древляне, опьяненные возможностью грабежа. За ними стояла Империя. Лев Скилица и его люди. Они дергали за ниточки, направляя топор войны руками лесных дикарей. Хитро. Подло. И это в их стиле.

Теперь, самое тяжелое. Я должен был спросить.

— Ярополк… Ты видел его смерть?

Глаз Добрыни смотрел прямо на меня. Долго. Неподвижно. Потом веко дрогнуло дважды. Медленно, с паузой между морганиями. Нет. Он не видел.

Но я не остановился.

— Но он скорее всего, мертв. Погиб в той резне? Да?

Пауза. Длинная, мучительная. Я видел, как трудно дается ему каждое движение. Но он ответил. Один медленный кивок века.

Да.

Ярополк сгинул. Скорее всего, один из первых.

Оставался еще один.

— Илья… Воевода Илья Муромец… Он тоже? Ты видел, как он пал?

Снова два медленных моргания. Нет.

— Но он, скорее всего, тоже погиб. Да?

Я почти не дышал, ожидая ответа. Илья. Глыба. Опытный воин, знающий Киев как свои пять пальцев. Глаз Добрыни смотрел на меня. И снова, после долгой паузы, одно медленное движение века.

Да.

Все. Командования Киева больше нет. Ярополк мертв. Илья мертв. Добрыня — вот он, передо мной, искалеченный, чудом выживший, единственный свидетель и единственный из тех, кто держал оборону.

Я поднялся с колен. Смотреть на Добрыню больше не было сил.

— Искра, — мой голос прозвучал глухо. — Сделай все возможное. И невозможное тоже. Он нужен нам. Он нужен Руси.

Девушка молча кивнула, снова склоняясь над раненым. Ее лицо было маской профессиональной сосредоточенности.

Я отошел от Добрыни, оставив его на попечение Искры. Шаги сами несли меня туда, где ждали воеводы. Лагерь гудел приглушенно. Первоначальный шок от вида изуродованного тысяцкого и ярость, готовая выплеснуться слепым набегом на лес, сменились мрачной злостью на древлян. Воины молча чистили оружие, проверяли доспехи, переговаривались короткими, отрывистыми фразами. Они поняли, что короткой стычки не будет, предстоит тяжелая работа.

Ратибор, Такшонь и Веслава стояли у разложенной на земле карты, освещенной неровным светом факела. Увидев меня, они выпрямились. Такшонь все еще пыхтел, как растревоженный медведь, кулаки его то сжимались, то разжимались. Битва в лесу и вид Добрыни распалили его добела, и он жаждал немедленно ринуться на врага, рвать и метать. Веслава была собранна и внимательна, ее взгляд скользнул по моему лицу, пытаясь прочесть что-то за внешней невозмутимостью. Один Ратибор казался высеченным из камня.

Я подошел к ним, взглянул на карту — грубо начерченный план Искоростеня, основанный на докладе Веславы и рассказах тех немногих, кто бывал в древлянской столице. Крепкий орешек. Двойные стены, ров, башни.

— Войско строится, княже, — доложил Ратибор ровным голосом. — Кольцо вокруг города замыкается. Дозоры выставлены.

Я кивнул, глядя поверх их голов туда, где в ночной темноте чернели стены Искоростеня. Наши костры отбрасывали на них неровные, пляшущие блики, выхватывая из мрака зубцы палисада, темные провалы бойниц.

— Чего ждем, княже? — не выдержал Такшонь. — Лестницы вязать пора! Тараны сколачивать! Там за стенами наши враги сидят, те, кто Киев спалил, кто Добрыню… — он осекся, не договорив. — Надо бить их! Сейчас! Пока они от лесной драки не очухались! Стены у них крепкие. С наскока не возьмешь, готовиться надо!

— Да, стены высоки, княже, — поддержала его Веслава. Она обвела взглядом темную громаду города. — И людей у них, похоже, не мало засело. Мал успел собрать силы. Без осадных приспособлений штурм будет стоить нам многих жизней. Лестницы нужны, укрытия для подступа к стенам…

Они были правы. По всем правилам военного искусства следовало начинать подготовку к штурму. Вязать фашины для засыпки рва, сколачивать штурмовые лестницы, строить подвижные башни-гуляй-города, мастерить тараны. Это заняло бы не один день, но уменьшило бы потери при атаке.

Но я молчал, смотрел на Искоростень и думал о Киеве и Добрыне в той грязной телеге.

Ратибор, стоявший чуть позади меня, не проронил ни слова. Он тоже смотрел на город. Потом перевел взгляд на меня, и я уловил в его глазах что-то похожее на понимание. Он коротко хмыкнул себе под нос, так тихо, что едва ли кто, кроме меня, это услышал.

— У Великого князя, видать, свои думы, — проронил он так же тихо, словно говоря сам с собой.

Такшонь и Веслава непонимающе переглянулись.

Я оторвал взгляд от стен.

— Порядок есть порядок, — сказал я твердо, обращаясь ко всем троим. — Сначала предложим слово. Как положено.

Такшонь хотел было возразить, но встретился с моим взглядом и недовольно засопел.

Я подозвал велел подать коня. Вскочив в седло, я выехал немного вперед, за пределы освещенного кострами круга, приблизившись к границе темноты, за которой начиналась ничейная земля перед стенами Искоростеня. На стенах было видно движение — стражники с факелами переходили с места на место, темные силуэты лучников застыли у бойниц.

— Князь Мал! — крикнул я, мой голос разнесся в ночной тишине. — Или кто у вас тут старший! Выйди на слово! Великий князь Антон говорит с тобой!

Ответом была тишина. Никто не вышел, никто не ответил. Они сделали свой выбор еще тогда, когда отправили своих гонцов с тем страшным «подарком».

Я развернул коня и вернулся к своим.

— Найти мне самого голосистого дружинника, — приказал я Ратибору.

Он даже не моргнул глазом, молча нашел требуемого воина. Вскоре передо мной стоял здоровенный детина из моей новгородской дружины, известный на всю округу своей луженой глоткой. Прозвище свое он получил не зря — когда Громобой орал, казалось, воздух дрожал.

— Поедешь к стенам, — сказал я ему, глядя в его простодушное, но честное лицо. — Подъедешь близко, но не настолько, чтобы стрелой достали. И прокричишь им. Громко, чтобы и на том конце города слышали.