Мы перешли в спальню, но вовсе не для чего-нибудь приятного. Я вытерлась и надела запасную одежду, которую хранила в «Цирке», хотя кроссовки пришлось надеть мокрые. Крест был надежно упрятан под рубашку. Там он перестал светиться, но сохранял какое-то пульсирующее тепло.

Жан-Клод повязал на пояс то самое синее полотенце, и оно спадало почти до лодыжек. Полотенцем поменьше он замотал волосы, и синева ткани пригасила слегка синеву глаз. Без волос его лицо казалось мальчишеским. И только скулы спасали его от того, чтобы казаться совсем уж женственным. Он был красив, но чуть более мужественной красотой, чем с волосами.

Ашер все еще был одет только в засохшую кровь и разлив собственных волос. И расхаживал по комнате, как зверь по клетке.

Жан-Клод просто сел на край кровати, на ту же заляпанную кровью и другими жидкостями простыню. Вид у него был обескураженный.

Я стояла от них как можно дальше, сцепив руки на животе. Кобуру я не стала надевать, чтобы не поглаживать пистолет во время спора. Я хотела пригасить враждебность, а не раздуть.

Жан-Клод опустил лицо на руки — осталась только бледная кожа и синяя ткань, простыни и полотенца.

— Зачем ты это сделал, mom ami? Если бы ты повел себя как следует, мы уже сейчас были бы вместе, как нам следует быть.

Не знаю, понравилась ли мне такая уверенность Жан-Клода в моих действиях, но спорить, не солгав, я не могла, потому и не стала. Молчать в тряпочку — это для меня очень необычный ход.

Ашер остановился и сказал:

— Анита ощутила, что я питаюсь. Она знала, что я могу полностью подчинить себе ее разум. Она не сказала на это «нет». Она велела мне взять ее, кормиться от нее, и я так и сделал. Я сделал то, что она мне сказала, и она знала, как я это буду делать, потому что уже кормила меня до того.

Жан-Клод поднял лицо от ладоней, как утопающий за глотком воздуха.

— Я знаю, что Анита тебя кормила, когда ты умирал в Теннесси.

— Она меня спасла, — ответил Ашер. Он уже подошел к большой кровати с четырьмя столбами.

— Oui, она тебя спасла, но ты тогда не подчинял себе ее разум полностью, потому что я бы ощутил твое прикосновение к ее разуму и сердцу, а его тогда не было.

— Я попытался подчинить ее себе, потому что мне кажется, будто любой вампир, который берет у нее кровь, как-то подпадает под ее власть, ее влияние. Как будто, когда вампир питается, она управляет им, а не он ею.

Моя ситуация не поменялась, но это я не могла оставить без ответа.

— Поверь мне, Ашер, это все не так. Меня кусали вампиры, они подчиняли меня себе.

Он посмотрел на меня своими невозможно светлыми глазами:

— Но когда это было? Я думаю, с тех пор твоя сила выросла существенно.

Мой взгляд скользил по его телу, отслеживая узор крови на этой бледной, чуть тронутой золотом коже. Я закрыла глаза, потому что должна была перестать на него смотреть, чтобы заговорить.

— Есть у тебя такое чувство, что ты должен делать то, что я велю?

Он задумался, и я подавила порыв посмотреть на него, посмотреть, как он думает.

— Нет, — ответил он тихо.

Я медленно вдохнула и выдохнула, открыла глаза и чертовски сильно напряглась, чтобы смотреть только в лицо Ашеру, а не куда-нибудь еще.

— Видишь, значит, ты никак не в моей власти или что-нибудь в этом роде.

Он слегка наморщил лоб:

— Значит ли это, что ты в моей власти?

— Я не могу перестать на вас смотреть. Не могу перестать думать о том, что мы сделали, что еще могли бы сделать.

Он резко засмеялся, и этот смех я ощутила на коже как удар.

— Да как же ты можешь о нас не думать, когда мы перед тобой в таком виде?

— Какой ты скромный, — сказала я, прижимая руки к себе, будто их совсем уже больше девать было некуда.

— Анита, я тоже о тебе думаю. О бледной линии твоей спины, крутизне бедер, холме зада подо мной. И это ощущение, когда я трусь о мягкое тепло твоей кожи.

— Перестань! — Мне пришлось отвернуться, потому что трудно стало дышать и краска запила лицо.

— Почему? Ведь мы все трое сейчас думаем об этом.

— Ma petite не любит, когда ей напоминают о наслаждении.

— Mon Dieu, почему?

Я вовремя подняла глаза, чтобы увидеть это универсальное галльское пожатие плеч у Жан-Клода. Оно может значить все и ничего. Обычно у него это получалось грациозно, сегодня — устало.

— Анита! — сказал Ашер.

Я посмотрела на него и на этот раз сумела смотреть в глаза, да только глядеть в эти восхитительные глаза было не намного менее соблазнительно, чем на это восхитительное тело.

— Ты мне сказала, что хочешь ощутить меня у себя внутри, как я помню. И когда я обнажил тебе шею, ты сказала: «Да, Ашер, да».

— Я помню, что сказала.

— Тогда как ты можешь на меня сердиться, если я сделал то, что ты просила? — Он сделал три больших шага ко мне, и я попятилась. Это движение его остановило. — Как ты можешь меня в этом винить?

— Не знаю, но так получается. Несправедливо это с моей стороны или нет, не знаю, но так получается.

Тут заговорил Жан-Клод, как вздох ветра за одинокой дверью.

— Если бы ты только сдержан себя, mom ami, мы могли бы сейчас быть в ванне втроем.

— Ну уж не знаю. — Мне удалось произнести это сердито, чем я была довольна.

Жан-Клод поднял на меня сине-черные глаза.

— Ты хочешь сказать, что отказалась бы от такой радости, только раз ее попробовав?

На этот раз я не покраснела, а побледнела.

— В общем, это сейчас непонятно, потому что он сжульничал! — И я театральным жестом показала на Ашера.

У него отвалилась челюсть.

— Как это я сжульничал?

Жан-Клод снова опустил лицо в ладони.

— Ma petite не позволяет воздействовать на нее вампирскими приемами.

Голос его звучал приглушенно, но как-то очень ясно.

Ашер посмотрел на него, на меня:

— Никогда?

Жан-Клод ответил, не двинувшись, не поднимая лица:

— Почти никогда.

— Значит, она никогда тебя не пробовала так, как нужно, — сказал Ашер с легким удивлением.

— Так она решила, — ответил Жан-Клод и медленно поднял лицо. Я встретила взгляд синих глаз, и в нем было чуть-чуть гнева.

Я не поняла весь этот разговор и не знала, хочу ли понимать, так что оставила его без внимания. Всегда отлично умела не замечать того, от чего мне неудобно.

— Я хочу сказать, что Ашер воздействовал на меня вампирскими чарами. Он чем-то затуманил мои мысли о нем. И теперь я не узнаю, никогда не узнаю, какие чувства были настоящими, а какие — внушенными.

На этой высокоморальной почве я хотя бы чувствовала себя уверенно.

Жан-Клод развел руками, будто хотел сказать: «Видишь? Я же тебе говорил».

Из лица Ашера начал уходить гнев, оставляя лишь пустую маску, которая у них обоих так хорошо получалась.

— Значит, все это была просто ложь.

Я посмотрела на них обоих:

— Что была ложь?

— Что ты хочешь быть со мной и с Жан-Клодом.

Я нахмурилась:

— Нет, не ложь. Я это говорила, я этого хотела.

— Тогда моя бестактность ничего не меняет.

— Ты влез в мой разум, и я не считаю, что это всего лишь бестактность. Для меня это очень серьезно.

Я поставила руки на бедра — все лучше, чем прижимать их к себе, чтобы никого не коснуться. Я подогревала в себе гнев, потому что так легче было не замечать их красоту. Ну, при гневе вообще меньше внимания обращаешь на красоту.

— Значит, ты все-таки солгала, — сказал Ашер, и на лице его почти не было выражения.

Мне неприятно было смотреть, как он в себе замыкается, но я не знала, как этому помешать.

— Нет, черт побери, это не была ложь! Это ты изменил правила, Ашер, не я.

— Я ничего не менял. Ты сказала, что мы будем вместе. Ты мне предложила вашу постель. Ты молила меня войти в тебя. Жан-Клод сказал, что твою милую задницу трогать нельзя, а глубина для удовольствия у тебя была заполнена. Так куда я должен был деваться?