А граф в паузах между написанием записок и отправкой голубей в полет продолжал просвещать меня по поводу этих умных птиц:
— Здесь у меня собраны разные голубиные породы. Есть английские, бельгийские, немецкие и даже местные моравские. Применять для передачи сообщений можно не всякого голубя. Он словно новобранец, которому обязательно требуется определенная подготовка, чтобы стать хорошим солдатом. Как только молодой голубь начинает летать, его выпускают, приучая облетать вокруг голубятни, чтобы он навсегда запомнил место, где родился. Потом постепенно начинают вывозить этого голубя в клетке все дальше от гнезда и определяют, насколько хорошо он умеет возвращаться. И лишь те птицы, которые делают это быстро и точно, подходят для почтовой службы. С ними продолжают работу мои опытные голубятники, обучая птиц не бояться плохой погоды. И уже через год такой обученный голубь может быстро доставлять сообщения в любых погодных условиях. Так что вырастить безотказного летуна не так уж и просто. Помимо постоянных тренировок, за голубем необходимо тщательно ухаживать, следить за его чистотой и правильно кормить.
— Вот вы говорите, что год их только обучают, а сколько же всего живут эти птицы? — поинтересовался я.
Граф ответил:
— Достаточно долго, как собаки. До двадцати лет вполне доживают. Но, совсем старых, обычно, уже никто не отправляет с сообщениями. Так что срок службы крылатого почтаря ограничивается, примерно, пятнадцатью годами. Открою вам, князь, еще один небольшой секрет голубиной почты. На обученного голубя можно навесить не только записку, но и маленькую посылку. Например, пару золотых монет или перстень с бриллиантом на расходы агенту…
Запустив последнего голубя в воздух, граф покинул фургон с клетками, направившись в свой полковничий шатер. Я же пошел к своему, трофейному, который солдаты извлекли в сложенном виде из захваченного французского обоза, расставив большую офицерскую палатку возле того костра, где утром сидели мы с Дороховым. Войдя внутрь, я обнаружил поручика спящим на трофейной деревянной раскладной кровати возле трофейной походной железной печки. Внутри шатра было тепло и пахло алкоголем, а у изголовья кровати валялась пустая бутылка из-под бренди.
Разумеется, я сразу подумал о том, что снова вижу перед собой наглое нарушение воинской дисциплины. Тем не менее, мне не хотелось будить Федора. Он тихо спал. И я, понимая, что этот человек сильно вымотан тяжелым походом и сражениями последних дней, не стал будить поручика немедленно, решив дать ему отдохнуть. Лицо его, изрезанное боевыми шрамами, во сне выглядело безмятежным. Наверное, он в этот момент видел хорошие сны о мирной жизни, где не стреляли ружья и не звенели штыки и сабли.
Я присел на трофейный сундук с полковой казной, задумавшись о том, что ждет нас впереди. Время шло, а вокруг находился все тот же военный лагерь, размещенный в руинах чумного монастыря. Но, кажется, завтра на рассвете мы наконец-то покинем это мрачное место. Ведь переправа на другой берег реки уже почти готова. И я надеялся, что совсем скоро мы все-таки прибудем в замок виконта, где сможем немного расслабиться и дать отдых нашим солдатам. А еще меня тяготила мысль, что я невольно сделался причиной окончательного решения заговорщиков послать приказ о ликвидации императора Франца…
Внезапно поручик зашевелился и, потерев глаза пальцами, повернул голову в мою сторону.
— А, ротмистр, вы пришли, чтобы разбудить меня? Или, может быть, чтобы поделиться со мной мыслями о судьбах мира? — пьяным голосом с легкой усмешкой спросил он, потянувшись к бутылке, словно искал в ней утешение.
— Ни то, ни другое, поручик, — ответил я. И добавил:
— Я просто размышлял сейчас о том, что завтра наш поход продолжится. Потому и не хотел прерывать ваш отдых. Я понимаю, что нужно отдохнуть перед дорогой, пока такая возможность есть.
— Где же вы были, ротмистр? Я уже заскучал без вас, — пробормотал пьяный Дорохов.
— Ну, например, я наблюдал за тем, как граф отправлял свои послания с почтовыми голубями, — сказал я честно.
Поручик, усмехнувшись, поднял пустую бутылку и потряс ее в воздухе, словно желая провозгласить тост за почтовых голубей графа Йозефа и за те зловещие сообщения, которые они несут. Потом проговорил:
— А знаете, ротмистр, я тоже хотел бы уметь летать, словно голубь. Иногда мне даже снятся сны, словно лечу куда-то в неведомую даль в темноте, не зная, что ждет впереди. А бывает, что и вовсе мне кажется, словно все мы, люди, как птицы, летим вперед по жизни, не зная, что будет дальше. Может быть, это и есть наша участь — быть, подобно тем голубям, носителями вестей для кого-то, когда и сами не знаем, что именно передаем и чей замысел исполняем.
Поручик задумался, его потянуло философствовать, а взгляд сделался более осмысленным.
Федор продолжал говорить, но голос его дрогнул, когда он произнес уже более серьезно:
— Мне только что снова приснилась Тереза. Она смеялась и танцевала со мной, словно живая. И я сейчас задумался о том, как часто мы прячем свои настоящие чувства за масками необходимости от того человека, который нам приятен, и который, возможно, остался бы рядом, но даже не догадывался о том, что время, отмеренное ему в этой жизни судьбой, слишком быстро превращается в мираж.
— Все это, разумеется, грустно, поручик. Но жизнь все еще продолжается. Сегодня вы опять славно сражались. И я полагаю, что такого героя обязательно ожидают впереди славные свершения и новые приятные встречи. Так что не печальтесь. Даже в самых мрачных обстоятельствах, когда кажется, что все потеряно, важнее всего сохранить способность чувствовать, мечтать и надеяться на лучшее, — сказал я, чтобы подбодрить Федора.
Вот только, у меня это вышло, наверное, не слишком хорошо. И Дорохов, заметив уже, что бутыль пуста, швырнул ее в угол, проворчав:
— Вот черт, кончилось проклятое пойло! Может, вы прикажете принести еще, ротмистр?
— Нет, поручик. Я вижу, что выпили вы вполне достаточно, а потому приказываю вам проспаться, чтобы протрезветь, — сказал я твердо, выходя из прогретого походной печуркой шатра на морозный воздух.
В лагере по-прежнему было тесно от количества солдат, но снег по верхам монастырских стен лежал нетронутым, укрыв все выступы мягкими белыми шапками. А закатное солнце уже опускалось куда-то за лес, создавая повсюду зловещие тени среди старинных развалин. И я почему-то подумал о том, что война где-то продолжается прямо сейчас. И где-то продолжают погибать солдаты. В девятнадцатом веке предстоит воевать много. Но, несмотря на это, однажды я все же вернусь к мирной и спокойной жизни, полной тепла и света, не понимая даже, как смогу воспринять ее.
Война 1805 года все-таки стала мне уже как-то привычнее, чем здешняя мирная жизнь высшего общества, так называемого «света», полная интриг и пока совсем мало понятная для меня. И, когда я представлял себе возвращение в Россию этого времени, то почему-то испытывал сильное волнение. Возможно, я опасался несоответствия книжных образов этого времени, которые я впитал в двадцать первом веке, до своего попадания сюда, с тем, что увижу в России на самом деле. А, может быть, причиной беспокойства служило то, что я осознавал уникальность момента. Ведь, стараниями заговорщиков, мы находились на пороге чего-то большего, чем просто очередная стычка с французами. Намечался самый настоящий исторический перелом. И мне приходилось делать выбор, остаться ли сейчас с этими мятежными австрийцами, или же порвать с ними и бежать в Россию немедленно.
Внезапно послышались крики часовых со стен и башен:
— Всадники приближаются по дороге с севера!
Сорвавшись с места, я бросился к самодельной лестнице и, поднявшись наверх на скользкую заледенелую каменную кладку, увидел без всякой подзорной трубы группу всадников, скачущих по дороге со стороны города Вестина. Они спускались с соседнего холма и выехали на открытое место, подсвеченное с запада косыми закатными лучами. Потому я легко смог определить по силуэтам всадников, что это снова пожаловали французские гусары. И, судя по тому, что их я насчитал не более отделения, это были всего лишь вражеские разведчики.
