— Но, господа, как же я смогу отправить это письмо? С того дня, когда состоялась битва при Аустерлице, где французская пуля попала мне в голову, я более не имел возможности восстановить связь с Михаилом Илларионовичем. И я даже не знаю, где именно он находится сейчас. А если нету адреса, то как же письмо сможет добраться до адресата? К тому же, нужно быть очень осторожными с подобным письмом, ведь его содержание весьма секретное. И, если оно попадет в руки к недоброжелателям, то у меня в дальнейшем могут возникнуть большие неприятности в России. Есть ли у вас способы вручить письмо Кутузову лично? — поинтересовался я прежде, чем начинать писать его.

— Не беспокойтесь, князь. Мы зашифруем сообщение, и мои почтовые голуби доставят его в Будапешт к моим верным людям, которые держат там голубятню. А в столице Венгрии письмо расшифруют и перепишут. После этого письмо вышлют с надежными курьерами на быстрых лошадях в сторону России. Там эти курьеры найдут Кутузова и вручат ему послание лично в руки. Да еще и дождутся ответа от него. И потом ответ доставят нам сюда подобным же образом, будьте уверены, — развеял мои сомнения граф.

После этого граф Йозеф и эрцгерцог Фердинанд вышли из зала вместе со мной и провели меня в просторный кабинет, где на огромном письменном столе из красного дерева находились все необходимые письменные принадлежности. Усевшись в тяжелое высокое кресло, обтянутое коричневой кожей, я начал писать, но слова не шли. Вместо этого в голове всплывали образы: лица солдат, которые, возможно, завтра будут снова сражаться; матери, которые где-то в избах ждут своих сыновей; и те беженцы, кто потерял все в этой жестокой войне с Наполеоном. Я вспомнил и об Иржине, и о том, что эта женщина для меня значила. Я волновался за нее, не зная пока даже о том, где же молодая вдова остановилась в Здешове, и как ее приняли. Я надеялся лишь на то, что Степан Коротаев, возглавляющий охрану баронессы, никому не позволит обидеть ее и других женщин, приехавших в Здешов вместе с Иржиной. Ведь среди них находилась и Маришка, молодая и симпатичная служанка баронессы, в которую Степан был влюблен.

Собравшись с мыслями, я вертел в руках остро отточенное гусиное перо. Разумеется, в своей прошлой жизни в двадцать первом веке я никогда не писал ничем подобным, да еще и чернилами, в которые это перо приходилось постоянно обмакивать. Но, рука князя Андрея владела этим искусством великолепно. Мой ум, однако, был не в состоянии сосредоточиться на важности момента. Взгляд мой бродил по комнате, останавливаясь на лицах эрцгерцога и графа, сидящих в креслах напротив, и я заметил, как они переглядывались, полные тревоги и ожидания, когда же я уже начну писать хоть что-нибудь.

Оба лидера заговорщиков считали это мое письмо очень важным аргументом в опасной политической игре, затеянной ими. И потому эрцгерцог Фердинанд и граф Йозеф настаивали, чтобы я писал немедленно. А я, разумеется, понимал, что от этого письма зависит не только моя судьба, но и судьбы многих людей, запутавшихся уже в этом серьезнейшем конфликте политических интересов, каким являлся весь этот заговор баронов Моравии против правящей династии Австрии. Я знал, что уже не выкручусь из этой ситуации, и что написание этого письма сделалось для меня долгом, который надлежит выполнить. Потому я обмакнул перо в чернильницу и, погрузившись в размышления, стал писать на листе толстой гербовой бумаги.

«Дорогой Михаил Илларионович», — начал я, думая в этот момент о всей серьезности ситуации, в которой оказался. Я не знал, как все это воспримет Кутузов. Тем не менее, я описывал текущее положение дел и опасности, которые подстерегали нас в походе от самого замка Гельф. Не забыл упомянуть и о подвигах, совершенных гвардейцами-семеновцами, как рядовыми солдатами, так и унтер-офицерами. Отдельно отметил героизм Дорохова. И только после этого перешел к политической сути письма, поведав о мятеже, затеянном местной аристократией ради возрождения Великой Моравии. Я просил помощи и убеждал Кутузова в необходимости единства в наших действиях с этими мятежниками, поскольку император Франц предал Австрию и теперь мертв, а заговорщики желают продолжать войну против Наполеона вместе с русскими до победы над французами и присоединить Великую Моравию к Российской Империи.

Написание письма затянулось так, что граф и эрцгерцог не выдержали ожидания и куда-то ушли, оставив меня одного. И, когда я все-таки закончил писать, снаружи уже начало смеркаться. Я взглянул в высокое узкое стрельчатое окно, за которым темные силуэты гор, обрамляющих долину, на фоне заката создавали ощущение уединения и покоя. Тогда я перечитал все, что написал. И мне показалось, что в каждом предложении этого письма к Кутузову сквозила тревога за мою собственную судьбу. Внезапно я почувствовал, как на сердце легла тяжесть, и, отложив перо, решил, что прежде, чем продолжить общаться с кем-либо, мне нужно выйти на воздух.

Из кабинета высокая застекленная дверь в стрельчатой нише выводила на балкон. И, распахнув ее, я оказался на высоте одного из верхних этажей башни донжона. Холодный зимний воздух обнял меня, и я подошел к каменной балюстраде, огораживающей балкон по периметру. Пейзаж меня впечатлил. Я смотрел на заснеженный город, спускавшийся от замка вниз по склону уступами террас; на заснеженные просторы долины, которые простирались за пределами этого городка; на горы, где на склонах зимний лес выглядел белым ковром, а на вершинах снег лежал плотными заледенелыми шапками, отражая закатный розовый свет. И причудливые закатные тени рисовали волшебные узоры повсюду, создавая вместе с готическими строениями Здешова атмосферу какой-то нереальности, словно бы я попал не только в другую историческую эпоху, но еще и в сказку про какую-нибудь Золушку.

В этот момент я понял, что, несмотря на мрачные времена войны с Наполеоном, в которые меня занесло, моя жизнь продолжает идти своим чередом, и в ней все же есть место для света и счастья. Я вернулся к письменному столу, вновь взял в руки перо и, вдохновленный увиденным, начал переписывать свой черновик с новой решимостью. Едва я закончил, как вернулся граф Йозеф. Я показал ему свое послание к Кутузову, и граф прочитал его без труда, поскольку все письмо я написал по-французски, которым в 1805 году владел любой уважающий себя европейский аристократ. Хотя за последние полтора десятка лет, после революции во Франции и с воцарением Наполеона в качестве императора, французский и сделался вражеским языком, но деловую переписку многие господа из стран, воюющих против Бонапарта, по-прежнему предпочитали вести именно на французском. И это продолжало считаться признаком образованности.

— Вы верно все изложили, князь. Письмо будет отправлено немедленно, — сказал граф и уже с этим письмом снова вышел из кабинета.

Я же, на всякий случай, прихватил черновик. Аккуратно сложив бумагу и убрав в карман, я спустился обратно в рыцарский зал, где слуги уже занялись уборкой, заодно приканчивая на ходу недоеденные блюда.

Взглянув на их улыбчивые лица, я вдруг подумал, что даже в самые тяжелые времена, когда мир вокруг наполнен войной, и враги уже подошли очень близко к Здешову, эти люди не падают духом, занимаясь привычной работой и находя в ней маленькие радости. И хотя слуги, наверняка, понимали, что впереди каждого ждут тяжелые испытания, если враги атакуют город, они не унывали, готовые, если потребуется, встретить неприятеля с мужеством и решимостью. В этот миг я осознал, что, несмотря на все политические интриги и мятежи этого нелегкого времени, жизнь продолжается, и каждый из людей просто делает свое дело.

Я поинтересовался у слуг, где же хозяева? И мне сразу ответили, указав в угол зала, где возле огромного камина была расставлена легкая ширма, обтянутая красным китайским шелком с вышитыми золотыми драконами, за которой я обнаружил виконта Леопольда Моравского. Толстяк, переодетый во все новенькое и чистенькое, сидел, развалившись в кресле перед отдельным столиком, уставленным разнообразными десертами, которые с большим удовольствием поглощал, громко причмокивая. Его лицо светилось от наслаждения вкусом, когда он пробовал очередное лакомство. Каждый его укус, казалось, был не просто актом питания, а ритуалом, в котором десерты становились жертвами его безудержного аппетита. Я заметил, как на его лбу выступили капельки пота, отражая свет пылающих дров в камине.