Если война так прекрасна, так воспитательна, как вы утверждаете, так начинайте ее прежде всего в вашей собственной семье. — И чем раньше, тем лучше. — Пусть сыновья ваши приучаются резать с детства друг друга, — к зрелому возрасту они воспитаются опытными героями человечества. Пусть члены вашей семьи от времени до времени режут друг друга, чтобы ваша семейная жизнь не была стоячей водой, болотом, а всегда была бы поднимающей душу лужей братской крови!

Как можете вы говорить о каком-то благе войны, если только вы не обезумели или не хотите прикрыть такими словами подлость тех, кто ее затеял.

„Пустите детей приходить ко Мне“, — сказал Христос.

Этими словами сказал Он:

— Не препятствуйте детям проникаться учением Моим, учением Истины-Любви. Не препятствуйте расти в маленьких сынах Божьих великой божеской любви, соединяющей всех, всех людей и народы в одну единую семью. Не препятствуйте расти в них семенам учения Моего о том, что все люди дети Единого Отца, что свет жизни в божеской любви ко всем без различия, что христианская жизнь в том, чтобы быть братом всех, всех стремиться любить, быть ко всем кротким и милостивым, и за обиды платить любовью, и любить и врагов, обижающих и гонящих нас.

„Пустите детей приходить ко Мне“, — сказал Христос.

А в эти ужасные дни, когда я пишу эти строки, среди терзающих сейчас друг друга европейских народов, называющих себя христианскими, всеми силами воздействия стараются увлечь и детей во все разрастающееся среди этих народов гигантское, мировое человекоубийство.

„А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновой камень на шею и бросили его в море“! — воскликнул Христос.

А, меж тем, этот страшный соблазн совершается сейчас повсюду среди европейских народов, называющих себя христианскими, — совершается над миллионами несчастных детей, которым всеми силами стараются привить самую дикую ненависть к братьям-людям, под влиянием которой сотни одурманенных детей бегут на поля войны, чтобы с орудиями убийства в руках принять участие в человеческой бойне, в попрании всех заветов Христовых.

Предания человечества свято хранят память о маленьких героях первых времен христианства, — о детях, героически умиравших со своими родителями за веру Христову, за великое учение любви к Отцу Богу и детям Его — всем людям и народам без различия.

А сейчас люди, называющие себя христианами, соблазняют самым ужасным соблазном невинные, чистые детские души, чтобы, изуродовав их, затоптав в них Бога-любовь, сделать из детей маленьких героев человеконенавистничества и человекоубийства.

Страшное преступление над детскою душою творится вокруг нас, — и преступление это самое ужасное из всех совершающихся сейчас.

„Ну, а ты сам убил кого-нибудь?“ — спросил его дядя, придавая своему голосу оттенок равнодушия, как будто бы он спрашивал только так, между прочим.

Лицо юноши потемнело. Он нагнул свою голову, несколько секунд не отвечал и потом сказал глухим голосом:

— Стыдно сказать...

— Почему же?

— Да... убил...

Помолчав, он сказал:

— Там это казалось так должно, так естественно... А чем дальше оттуда, тем это кажется совсем, совсем иным...

Он опять тяжело замолчал.

— Что же, ты целился? — спросил его через минуту дядя.

— Целился, — отвечал юноша. — У нас всегда все целились. У нас ведь стрелковый полк. Были случайные столкновения, когда не целились. Но обыкновенно всегда целились.

Я смотрел на этого юношу с худым обветренным лицом, в солдатском мундире защитного цвета с медалью на орденской ленточке, и думал: это тот самый мальчик, которого еще недавно я видел склоненным над книгою Льва Толстого о любви и братстве. Я смотрел на него и думал: „Какая душевная линия могла привести этого юношу от мыслей о вечном братстве не только всех людей, но всех существ, о Боге во всех людях, к тому, чтобы отправиться добровольцем (на погонах у него я видел шнурки вольноопределяющегося) на поля взаимного человекоистребления и там своими руками убить человека?“

Я думал о том, что если бы в эту комнату вошел человек, убивший кого-нибудь в обычной обстановке жизни, и сказал бы. „Я убил человека. Нарочно убил его, целился в него“.

Что испытывали бы все присутствующие?!..

А тут он сидел, юноша с добродушным лицом, окруженный вниманием родни, рассказывал военные подробности, пил потом чай с печеньем... Никто не возвращался уже к тому, что он умертвил человека.

Но предо мной все стояло его потемневшее лицо в ту минуту, когда он говорил глухим голосом: „Да... убил“...