— Лена, уходи с нами, ты им ничем не поможешь! Ничем!
— Витенька, ты хороший, но глупый.
Одиннадцатая рота бывшего шестого Карминского и девятая отдельная Сиринского сто шестьдесят пятого паковали рюкзаки.
Хмурые офицеры, уже получившие последние приказы, обходили солдат, не громко окрикивая солдат.
Наконец, джунглевые бойцы выстроились в цепочку и неслышным шагом устремились к дальней полоске леса.
И только Капитан Веласкес внезапно задержался возле госпитальной палатки.
— Госпожа Елена, это вам…
На узкой, грязной ладони застыл образок.
— Это сёстры в смерти. Когда на их планету пришли ксеносы, они отказались эвакуироваться и до последнего обороняли храм. Ни одну из них не смогли взять живой. Говорят, что они из Света Императора, даруют благословение тем, кто остался на своём… Кто… — слова колом застревали в горле у циничного вояки. — Кто остался на посту… До смерти,-
Карминец махнул рукой, развернулся всем корпусом и скорым шагом устремился за своими бойцами.
И уже на пределе тренированного слуха уловил шёпот: — Благословляю и я…
В конце цепочки шёл бывший полковой комиссар Лукиариев, а теперь — комиссар сводно-го джунглевого батальона. И в голове пульсировала болью фраза, выдавленная сквозь булькающую в груди кровь:
— Витя! Героизм — это первый признак непрофессионализма. С тобой, когда вы доживёте до возвращения наших, у этих ребят будет шанс оправдаться, без тебя — нет. Здесь остаются те, кто не может уйти. Мы все уже в свете Императора. Не серчай, сынок, но нам уже выстрелы в затылок не нужны, равно как и напыщенные речи… Ступай…
И холодеющая рука сжала пальцы. Благословляя и укрепляя.
Ни умирающий Чапай, ни комиссар не могли знать, что этот рейд войдет в легенды и, сплавив крысиную дерзость и изворотливость со стойкостью лукиариев, породит сперва отдельную роту, а потом — батальон, бойцы которого будут с гордостью носить имя ‘Лесные Крысы’. Правда, назвать то, что творил батальон, подвигом язык повернется не у многих.
* * *
Утро прорезал грохот сотен барабанов. Завывания культистов вторили им, рвя барабанные перепонки. Живая волна хлынула к траншеям….
И в гуще этих звуков, давящих к земле и рвущих на части голову, вдруг зазвенела медь труб, запела флейта, подхватил песнь помятый фагот!
И над изорванной, измученной землёй плавно, неторопливо и грозно поплыли звуки ста-ринного марша, и как будто величественная седая женщина со старой Терры, прощаясь со своими сынами, пела сама земля, отдавая их небу….
С звенящим шелестом скользнула из ножен сталь офицерского палаша, и как лучи света блеснули семьдесят трёхгранных штыков!
И вот взвыл пиломеч отца Калеба, разрывая очередного врага…
Вот Митрий с горловым рыком поднимает на штыке и перебрасывает через голову ещё визжащего хаосита…
Вот Юрий с оторванной рукой, ещё сжимающей офицерский палаш, и разорванным живо-том, волоча за собой кишки, ползёт вперёд, губы заходятся в крике…
И вот встают почти мёртвые, бросаясь с гранатами на звук танкового мотора…
Вот затихает последний раненый, получив благословение Императора, а медсестра Лена вкалывает последний шприц себе…
И вот встают в последнем, самоубийственном рывке все, кто ещё может встать…
Каменный пол ударил по лицу молодого священника.
— Брат Велизарий! Брат Велизарий! Что с вами?
Священник, пошатываясь, пытался встать. Что это было? Сон, явь, демоническое наваждение?
И вдруг тишину храма прорезал шёпот старика-ключника:
— Милость Императора…
Фреска «семидесяти мучеников Лукиарских», гордость собора, только месяц назад законченная лучшими изографами сектора, сейчас осыпалась кусками краски на плиты пола, а на стене, отливая червонным золотом, проступала вязь букв…
* * *
Ваше высокопреподобие, со смирением я, недостойный, припадаю к мудрости вашего высокопреосвященства.
Широко получивший огласку случай чудесного исчезновения одной из фресок в кафедральном соборе Сирина привлёк моё внимание. Проведя расследование прискорбного инцидента, я пришёл к выводу о целесообразности восстановления фрески.
Однако, несмотря на все усилия лучших художников, нам не удалось восстановить изображение.
Посоветовавшись с настоятелем храма и вознеся молитву мученикам Лукиарским и господу нашему Богу-Императору, мы с должным почтением и соответствующими молитвами, извлекли из стены плиту с чудесным образом обретённой надписью и установи-ли у входа в капеллу. После этого к созданию новой фрески были привлечены мастера из инвалидного дома департамента Имперской гвардии.
Новая фреска стала источником многих чудотворений и причиной многочисленных паломничеств, наравне с прочими реликвиями.
Кардинал Витарий Сиринский.
Гулко стукнули тяжёлые створки храмовых дверей. И в храм вошла группа гвардейцев.
Чёрная форма, странные аксельбанты из белёсых костей, и у всех засушенные крысы с аквилой в зубах. Даже у офицера.
Отец Велизарий с изумлением рассматривал странных гостей.
Компания явно была немного навеселе, офицер, понижая голос, рассказывал солдатам:
— Фреска тут забавная, в прошлом году видал, смех один, а не фреска…
И вдруг, подняв глаза, замолчал.
Хмельные головорезы с сушеными крысами на поясе — мало кто знал, что это были самопальные ‘последние гранаты’, вдруг опустились на колени, а седеющий офицер с аристократичным лицом парадным шагом выбил пыль из старинных плит…
И замер перед седой женщиной, склонившейся над лежащим у неё на коленях солдатом, с немым укором благословляющей со стены…
И изуродованные кисти с бионическими пальцами сошлись на груди в знаке аквилы…
* * *
— И нет чести выше, нежели положить живот за други своя!
Святии страстотерпцы Лукиарскии, во свете Господа нашего Императора, помяните нас!
Старенький священник завершает проповедь и, сжимая крепче аквилу, начинает благословлять прихожан. Сначала детей, а потом и взрослых.
И паломники сотнями прикладывались к аквиле, затем к раке с десницей праведного Калеба, к мечу Георгия смелого, к локонам волос Елены милосердной.
А дети уже вырываются из душного храма на улицу, а там солнце, и дети купаются в нём как воробьи… Старушка поливает цветы в храмовом садике…
А на старой, поросшей мхом и потрескавшейся со временем плите, потемневшим золотом на солнце горят буквицы старинной вязи:
«Милосердие — это слово старше войны!»
Благословите уходящих
Когда умирает монах, колокол бьёт один раз
Когда умирает священник, колокол бьёт три раза
Когда умирает Настоятель, колокол бьёт двенадцать раз
Когда умирает обитель, колокола звонят не переставая…
В этот день колокол ударил двенадцать…
В полдень братия вынесла бездыханное тело настоятеля из его кельи и провожая в последний путь песнопениями перенесла в покои тишины. Древние плиты, подобно силовому доспеху, приняли того, кто пал в борьбе со всемогущим временем.
Потемневшие от времени своды внимали псалмам, выщербленные статуи скорбно и величественно взирали на прах.
Когда тяжёлая плита скрыла тело тридцатого настоятеля монастыря святого Артура миротворца Северного, ещё два дня братия читала житие святого, а затем брат-ризничий, брат-ключарь и отец консорт-настоятель сняли сургучные печати с дверей кельи почившего.
Скромное жилище смиренного слуги Императора за пять дней почти не изменилась. Только лёгкая пыль витала в воздухе, весело кружась в солнечном луче, подобно мечу, пронзающему келью, из узкого окна. Дремали по углам старинные сундуки из потемневшего дерева. Письменный стол, образа в углу, лёгкая занавесь из серебристой ткани, колыхаемая лёгким прибрежным ветром.
