Не день и не два стучались советские полки в глухие ворота оккупированного Приднепровья. Грохотала дальняя канонада. Листовки, падавшие с неба, светились как звезды. Харьков, Лозовая, Изюм, Барвенково... Вот-вот и в Павлополе появятся советские солдаты. Немцам приходит капут...

И советские солдаты появились...

Только пришли они под конвоем, в бинтах, ошеломленные и угнетенные поражением.

Лениво покачивались в седлах и торжествующе улыбались жителям конвойные. Багровая пыль, как шлейф, вилась за колонной, растянутой на десятки километров, июньское солнце в ней потускнело. Пыль покрыла и лица, и ноги идущих, и придорожный бурьян, и души людей, провожавших колонну безрадостными взглядами.

Шествие это было пострашнее тех, что случались прежде. Оно было крупнее, масштабнее. Слух о нашей неудаче под Харьковом подтвердился такой вот горькой картиной.

Конвойные разрешали небольшие привалы у колодцев или в тени деревьев, делали вид, что не замечают, как хозяйки торопливо суют пленным лепешки, хлеб, картофель, кринки с молоком; это было снисходительное великодушие победителей...

Татьяна металась вдоль нескончаемой колонны, то и дело отбегала от нее, чтобы наполнить ведро студеной колодезной водой. Пленные жадно пили из кружки, а то прямо из ведра, благодарили «цыганочку».

Видела Татьяна и Саньку, и знакомых девчат.

Когда удавалось, она выспрашивала пленных о случившемся на фронте, запоминала что могла, чтобы рассказать своим.

Скорбный людской поток так захлестнул собой девушку, что, казалось, она на какое-то время позабыла и о Степане. Но это только так казалось. А скроются пленные вдали, уляжется пыль на дороге — и тотчас, как ни днем ни ночью не утихающая боль, всплывут думы о нем.

Его взяли в доме Ростовцевых. Татьяна с покрасневшими от слез глазами примчалась к Федору Сазоновичу: вот, мол, вам, допрыгались, не иначе тот благочестивый немец выследил Степана или сами хозяева донесли...

Федор Сазонович оцепенел на миг, метнулся зачем-то на чердак, побыл там, и спустившись, собрал все силы, сказал девушке, успокаивая:

— Зря ты на них, не могли они...

Татьяна не возразила. Ладно, пусть говорит, она-то знает свое.

Сегодня бедствие, заполнившее улицы, как бы покрыло собой вчерашние волнения, вобрало их в себя.

Среди пленных Татьяна увидела немолодого человека в очках, припадавшего на левую ногу, забинтованную у щиколотки. Подбежала к нему:

— Попейте. Вы ранены?

Тот кивнул и, сняв очки, жадно припал к ведру. — Что там, на фронте? — спросила Татьяна, озираясь. — Очень плохо? Из какой вы армии? Пленный только махнул рукой.

— Из Шестой армии Городнянского. Она вся здесь. Спасибо, дочка, за воду. — И, прихрамывая, заковылял быстрее, чтобы не отстать от своих.

Внезапно раздался отчаянный женский крик:

— А-а-а! Ивасик!

Какая-то женщина из толпы бросилась в колонну пленных и обхватила руками шею приземистого, давно не бритого красноармейца.

— И-ва-а-ся! Ивасик мой!

— Цурюк! — Конвойный одной рукой вскинул автомат, другой, натянув поводья, осадил лошадь. — Цурюк!

Пленные шарахнулись.

— Ивасик... Ивасик... — приговаривала женщина, судорожно прижимая к себе небритого солдата и без страха глядя на немца. Вероятно, в ее взгляде было нечто такое, что заставило всадника опустить автомат. А она, такая потерянная здесь, среди тысяч мужчин, в своей белой косынке, в ситцевом полинявшем платьице, худая, совсем непривлекательная с виду, загородила собой родного человека, готовая либо спасти его, либо умереть вместе с ним.

— Вэр ист дас? Что есть таковой?

Конвоир, видимо, сообразил, что ничего опасного во всем происходящем ни для него, ни для рейха нет, а, напротив, есть нечто забавное, о чем можно будет потом рассказать.

— Жена это его!

— Жинка, понимаешь?

— У тебя есть дома жинка? Есть? Понять должен... Киндер.

Люди осмелели. Немец кивнул.

— Вэк! Вэк! — нетерпеливо бросил он, оглянувшись, и сделал всем понятное движение автоматом. — Муж дольжен... Нах хауз... Шнеллер! Бистро! Ну!

Женщина тоже поняла конвойного. Ободряемая возгласами пленных, она кинулась из рядов, таща за собой спотыкающегося мужа, и все оглядывалась с полубезумной улыбкой на конвоира, словно опасаясь, что чем черт не шутит, передумает еще и пустит вдогонку автоматную очередь. Но тот, проводив взглядом бегущих, перемахнувших через ближайший плетень и скрывшихся в густых зарослях, тронул лошадь — белесый и молодой, приосанясь под благодарными взглядами.

— Форвертс! Вперьед!

Татьяна пробиралась вдоль запруженных улиц. Вместе с ней с самого утра носилась подружка Соня, соседская дочь, воспитательница детского сада. Два брата подружки в действующей армии и вполне могли очутиться в колонне военнопленных. Мог в этом потоке затеряться и жених, если бы был. А почему бы и не муж? Что ж такого? по возрасту она вполне могла быть замужем.

Мог оказаться тут ее дядя, который ушел в армию добровольцем. Могли промелькнуть детдомовские. Ну, а если никого не будет из своих, что за беда, если она спасет чужого?

Девушки бросались в колонну и, пренебрегая строгостями морали, обнимали, целовали ошеломленных пленников в небритые щеки, в потрескавшиеся губы и тащили их за собой.

«Нах хауз... шнель, бистро... бистро!..»

Это напоминало игру, смертельно опасную, но увлекательную. Глаза Сони искрились.

— Здорово ты придумала, Танька! — сказала она, когда третий по счету пленный, вытащенный, ею из колонны, какой-то заросший щетиной дядька, скрылся за хатами на огородах. — Может, настоящих женихов подцепим, а?

— Подождем, пока война кончится.

По ночам подруги спали урывками, чтобы с рассвета и до позднего вечера опять встречать и провожать пленных. В коротких тревожных снах Татьяне виделись люди, зовущие ее: «Воды... воды!..» Она схватывалась и снова засыпала.

Однажды ей приснился Бреус. Он молча и ожидающе смотрел на Татьяну. Но она, выручая других, никак не могла спасти его одного.

Утром второго дня она увидела на улице Марину.