Со звоном лопались стекла. Воды в бане много, а тушить пожар трудно, потому что темно да и паника, охватившая голое воинство, перекрыла не только краны, но и разум.
Некоторые уже вырвались из огневого плена. Вон гебитскомиссар, вон Петря с опаленной бородкой, начбиржи Байдара. Один за другим выскакивали солдаты, кто в белье, а кто и совсем голый. Примчалась пожарная команда, позвякивая по старинке колокольчиками. Медные каски засверкали в дыму. Но кому из пожарных хотелось рисковать жизнью ради спасения вошебойки?
Поджечь баню предложил Петр Захарович. Трудно было не согласиться с ним. Казарин деловито входил в подполье, привнося дух активной борьбы, военной сноровки, подробно разрабатывая планы диверсий и ударов по оккупантам. Он, оказывается, был «в курсе дела», как любил говаривать Иванченко, знал не только боевую тактику или артиллерию, но понимал и специальность подрывника, ориентировался и в политике. Он словно распружинился в новых условиях, найдя, куда приложить организаторскую энергию оперативного работника, искусственно примороженную на протяжении последних лет. Ободренный доверием товарищей, он с радостью отдавал им свои знания и навыки боевого командира.
— Конечно, баня не артсклад, — говорил он, — и не эшелон с боеприпасами. Это точно. И все же если подпустить красного петуха, то будет он словно малый огонек цигарки на колоссальном фронте, где тысячи пожаров помасштабнее этого полыхают ежесуточно. Но и этот огонек тоже нужен. Понимаешь? Нужен!..
Готовились тщательно. Связались с Симаковым. Тот откликнулся тотчас: после удачного исхода на складах он все чаще наведывался к товарищам, тайком от жены заходил на огонек и к Татьяне. Не во все посвящали его — он чувствовал это. Молча принимал кару.
На стройке оказались дружки. Естественно... Взять плотника Кальмуса, бывшего пулеметчика Богучарского полка, приземистого, с лицом, побитым оспинками, словно градом. Вместе не одну кружку нива осушили в парке в павильоне «Лето», после чего усаживались за домино, забивали «козла» дотемна.
Как на смертный подвиг шел Кальмус на работу в тот день, мину завернул вместе с завтраком в тряпочку, дождался перерыва, вышел в уборную, а по дороге сунул ее под электрощит, прикрыл аккуратно. И вот — горит. Горит! Тепло у Симакова на душе. Будто далекое то пламя, взявшееся над городом, обжигает самого. Теперь-то доверие ему будет. Оказался он главным специалистом по красному петуху. А жинка-то полагает, что мастер он только печку раздувать.
Так думал Симаков в тот вечер, наблюдая издалека за багрянцем, украсившим небо.
— Опять горит, — сказала жена, выйдя во двор. — Откуда они берутся, те поджигатели проклятые? Мало им смертей в эту войну? Чтоб их пожгли на том свете, грешников! Только злость у немцев разжигают.
— Иди, иди, мать, не причитай. Что надо, то и горит. «Вот такие они все, бабы, — подумал он, — дальше своего носа ничего не видят».
… Здание догорело. Рухнули обуглившиеся стропила, взметнув к небу снопы искр. Потом провалились междуэтажные перекрытия...
Вместе с пожаром потухал весенний день, и мартовское солнце, согрев, как могло, озябшую землю, скатилось тлеющей головней к горизонту. Еще десяток минут — и оно погаснет, а вместе с ним притихнет и город, умолкнут шаги, затворятся калитки и двери домов. Наступит комендантский час.
Татьяна разжигала печурку сырыми дровами, дым ел глаза. Пригнувшись к дворце, она что есть силы дула на тлевшие угли. «Вот тебе и жизнь, — подумала она с горечью, — только что так весело горело неподалеку, а у меня нисколько не хочет разгораться. Если бы хоть каплю бензина. Так вот и людские жизни. Одни пылают весело и зло, другие тлеют, дымятся, коптят, наполняют воздух смрадом, но никак не разгорятся».
В дверь нерешительно постучали. Татьяна поднялась, пошатнулась — у нее закружилась голова — и пошла в сени. Она никого не ожидала в этот день, так как после пожара надо было всем отсидеться и не бросать вызов судьбе. Санька уже спал, голодный.онпродрог на ветру, подстерегая первую золотую вспышку пожара. Не дождавшись, пока Татьяна разведет огонь, он похлебал вчерашнего кондеру и уснул. Татьяна укрыла его одеялом, а поверх набросила пальто. В ней жила материнская жалость к этому худому парню с синеватым шрамом на шее.
Татьяна подумала, что стучит Бреус, хотя стучал он не так: Степан входил по-хозяйски. Радостное ожидание возникло в душе, и в комнате, не топленной со вчерашнего дня, как бы потеплело. «Вот ведь что такое любовь — подумала Татьяна — и в плитке огня нет, а на душе теплеет. Может, он и явился-то, чтобы обнять, приголубить, растопить наледь, что настыла на сердце за долгие дни одиночества? Как я обогрею его, как засветятся углы! И все дневные тревоги уйдут. Приди, желанный, приди. Пусть это будет твое дыхание за дверью...»
На пороге стояла Марина.
Кровь прихлынула к лицу Татьяны.
— Чего надо?
— Степан арестован, — сказала Марина и вдруг, приникнув к дверному косяку, зарыдала, не стесняясь ни слез, ни своего откровенного отчаяния.
