Капитан взъерошил волосы:

- Все-таки я не пойму, Арылхан…

- А и не надо ничего понимать! Нечего тут понимать! Если бы можно было понять, любой бы так мог, а он — один на весь край! И все, что делает, не просто так. Погоди — сам увидишь, - Арылхан выудил сигарету из пачки. - Ты только никому не говори, о чем думал во время камлания. Тогда — сбудется. Ты ведь думал?

- Да! Только о самом важном и думал, как ты и предупреждал меня. Пока не начались видения, галлюцинации, там уже за мыслями не уследишь... Но и сквозь это — думал, думал!

- Правильно, - кивнул Арылхан. - То, о чем думаешь, чего хочешь всем сердцем во время камлания — обязательно сбывается. Не всегда, правда, это людям в прок. Желания — они манят, пока они желания… Один попросит чтобы жена у него была молодой и пылкой, найдет такую, а она — с кем помоложе да погорячей спутается. Другому подавай богатства — и оно придет, вот только с болячкой, от которой никакими деньгами не откупишься. Третий хочет, чтобы женщин было много и чтоб все сохли по нему, а потом — встретит одну, всю душу она из него вымотает, захочет женится, захочет семьи, а не может, судьба теперь у него, чтоб со многими, но не с одной. Четвертый молит, чтобы сын от болезни исцелился, - сын выздоровеет и отца из дому гонит. Пятый мечтает из дома вырваться, на большую землю уехать, город его манит, - а там, в городе, никто не примет, не поможет, некому даже пожаловаться, вот и ходит, мыкается, как бродяга, и в мире место себе не нашел и домой возвращаться стыдно. Люди, бывает, и раскаиваются потом, что сглупили, не смогли желаний своих понять, да только поздно уже. Шаман свое дело сделал, воззвал к духам и они судьбу человека изменили, а дальше — это уже не его забота.

Стена над диваном была украшена ковром с изображением двух переплетенных рогами оленей. Возле окна стоял обшитый деревом радиоприемник. За стеклом серванта - простенький сервиз и керамические фигурки каких-то божков и зверей.

Жена Арылхана принесла еще грибов и моченых яблок. Пустой графин одиноко высился среди посуды. Арылхан докурил и раздавил окурок с пепельнице. Вышел в кухню и начал ругать жену на своем, не понятном капитану языке. Якутка молчала. В ярости Арылхан несколько раз ударил кулаком обо что-то деревянное, глухое, - столешницу или дверцу шкафа. Возможно, ему не понравилось, как якутка накрыла стол, как вела себя с гостем или что не принесла еще водки.

Капитан оставался в комнате. Года четыре назад, только приехав сюда, он, конечно, вмешался бы, пожалел женщину и попытался успокоить захмелевшего друга. Но сейчас — нет. Сейчас он знал — у этих людей свои представления и правила, и эти представления и правила не нужно ни понимать, ни пытаться изменить.

Капитан щелкнул пальцем пустой графин.

Найда спала возле стола, положив морду на лапы.

Х

ПРИГОВОРЕННЫЙ

Собачий лай в коридоре. Зеков выгоняют из камеры. Строят у стены: наклониться, ладонями в стену, расставить ноги! Кто мешкает, запинается, называя имя, отчество, фамилию, статью, - бьют дубинками. Зеки стискивают зубы и кряхтят. Собака клацает челюстями рядом, совсем рядом с человеческим телом, дюжий опер натягивает поводок. Собака взвизгивает — в горло впивается ошейник.

Зеки наклонились, уперлись расставленными ногами в пол. Им велят снять штаны. Не до колен! Полностью! Полностью снять! Торопливо исполняют приказ. Стоят — согнутые, голые до пояса. Бледные ляжки. Тощие ягодицы. Размытые татуировки. Руки за голову! Сесть на корточки!

Опера с затянутыми балаклавами лицами шествуют вдоль раскоряченных зеков, готовые в любой момент пустить в ход дубинки. В прорезях черной ткани — тусклые шныряющие глаза. Ладони в беспалых перчатках. Дубинки привычно сидят в них.

Зеки раскорячились, словно собираясь справить нужду, грязно-желтые пальцы переплелись на затылках. Опера не дают спуску, расхаживают мимо голых задниц. Кто-то получает дубинкой, - влажный, звонкий шлепок. Ниже, ниже, булки растопырь!

В конце очереди — сапоги оперов уже лютуют. Мнут ребра какому-то доходяге - то ли не так стоял, то ли вякнул что-то.  Или — нашли? Все-таки — нашли? Да… Не зря они тут всех раком поставили, не зря!

Торпеда. Выскользнула из очка, из тощего, грязного, привычного к торпедам арестантского очка, - заднего  кармана, - узкая, трубчатая, запаянная в целлофан. Че там? Ну, ясное дело — наркота.

Наркота, а что еще!

Мы его знаем, знаем, конечно, - тут все из нашей хаты. Барыга и нарик, но из тех, с кем можно порешать. Не полностью конченый, - хотя, разве есть среди них не полностью конченые?

Рви очко, пидор, орут опера, их лиц не видно, затянуты черной тканью, только — глаза. В их возгласах, помимо злого торжества, - азарт, веселье, наслаждение. Барыга стонет, катается по бетонному полу под ударами дубинок, под сапогами. Кое-как выгибается на четвереньки, рвет очко - раздвигает ягодицы. Еще! Еще! Сильней! Опера должны увидеть  — все ли оттуда вышло? Один — готовится засунуть дубинку в прямую кишку барыги, но его останавливают свои же. Беспредел допускается, - но не на глазах же у стольких зеков! Торчка пинают. Заглядывают в раздвинутый обтершимися пальцами зад.

И потом, когда зеки возвращаются в хату, - опера втаскивают барыгу и бросают возле дальняка (*параша), и тут уже мы, сокамерники, перетаскиваем его на шконку.

- Позвать лепилу (*тюремный врач) или сам оклемаешься?

- Сам...

Кое-как натягивает штаны. Десны в кровавой пене.

Блатные — двое братков и смотрящий — сидят на своих шконках у решки (*тюремное окно, забранное снаружи решеткой). Презрительно оглядывают тех, кто помог торчку добраться до шконки. Не их дело — сочувствовать барыге. Из-за этого уебка перевернули вверх дном всю хату!

Вещи разбросаны, сумки, одежда, еда, мыльно-рыльные вытряхнуты из телевизора - стального шкафа, разделенного на отсеки, что стоит у свободной стены, напротив шконок.

Зеки выискивают свои пожитки в груде истоптанных армейскими сапогами вещей.

Два шныря ищут вещи блатных и аккуратно складывают в телевизор. Блатные указывают, какая тряпка — их, какой пакет — их, и шныри суетятся, торопятся, сортируют по отсекам.

На какое-то время все забыли о торчке. Он — отлеживается. Впалая грудь, сухие, желтовато-грязные щеки в завитках щетины.

Дорожник Саня подходит к телевизору, осматривает и ощупывает стену. Один из блатных — чернобородый лысый кавказец в белой майке  - интересуется: ну че, Санек?

Нормально, нормально, отвечает тот, прощупывая незаметную точку в стене, в метре от пола. Там, в кабУре — залепленной хлебным мякишем дыре, соединяющей хату с соседней  - лежит заточка. Кабура не тронута. Найдя торпеду в заднице торчка и поглумившись над личными вещами арестантов, опера решили — на этом хватит.

Слышь, черт, обращается бородач через всю хату к лежащему в другом конце, ближе к тормозам (*дверь в камеру), торчку, - повезло тебе — кабуру на распаковали! Считай —фартовый!

Ну да. Нашли бы из-за этого доходяги заточку - блатные довершили бы то, что не довершили менты, - и неизвестно еще, чей гнев оказался бы более суровым.

Саня садится на край шконки.

Он отвечает за коммуникацию с другими хатами. Дыра в стене — его парафия. Через нее он сообщается с соседями. Еще он ведает дорогами — многочисленными шнурками, веревками и переплетенными нитями, которые высовываются из окна и соединяют, словно сноп расходящихся солнечных лучей, нашу камеру с другими — сверху, снизу, сбоку и в противоположном корпусе.  Дороги тянутся и пересекаются над тюремным двором, по ним доставляются подгоны и малявы, менты периодически срывают их, конфискуют во время шмонов, но дороги появляются снова и снова, неизменные и прочные, как и сама потребность человека в общении. Дороги — это целая наука, требующая мастерства, хитрости и сноровки. Дорожник в камере — почитаемое лицо. Менты воюют с дорогами, но в сущности — ничего с ними поделать не могут. Зеки слишком проворны и тотчас мастерят новую, взамен отобранной. С другой стороны — менты получают от зеков мзду в виде бабла, сигарет и переданных из дому харчей, и на многое, при случае, готовы закрыть глаза.