На следующий день он встретился с Владом.

Влад сказал, что в общем-то не удивлен. Все что он слышал прежде и все, что узнал сейчас, только подтверждает его догадки. Он сожалеет, что у такого, как Глеб, такой сын, но его, Влада, это мало колышет. Главное, чтобы Глеба не напрягало. Хотя… Как такое может не напрягать?

А потом — спустя несколько недель или месяцев - они пришли к Глебу и увидели его там. И пока Даня был в комнате, - Влад попросил, чтобы он побыл с Глебом, - Влад разговаривал с парнем на кухне. Глеб был вусмерть пьян и дремал, откинувшись на спинку дивана. И Даня был с ним, а потом, услышав шум, вернулся в кухню и увидел, как сын Глеба прижимает ладонь к лицу и испуганно глядит на Влада, а потом Влад размахивается и снова бьет, чуть ниже груди, и тот хэкает, заваливается на подоконник. Даня говорит: хватит, хватит, и Влад опускает руку и — на прощанье — плюет тому в лицо.

VI

          ЕГО ТЕКСТЫ

РОДЫ

Роды? Ну что же тут ужасного! Из окровавленного влагалища лезет головка ребеночка. Женщина, потная, багровая от потуг, орет, надрывая связки: «Батюшки, помогиииииииииииииите!» Влагалище отхаркивает кровь и куски внутренностей. Ребеночек уже показал свои розовые ручонки и отчаянно натягивает ими тонкую плеву, покрывающую все его крохотное тельце. Вращая глазами, словно выброшенная на берег рыба, женщина издает вопль за воплем и ее мокрые от пота волосы прилипают ко лбу и щекам. С каждой новой потугой тело судорожно изгибается, голова подается вперед на вздувшейся шее, а  веки сжимаются от боли. Кажется, ее тело разрывают надвое. Боль становится невыносимой. Врачи помогают ребенку выйти из матери. Высвободив из плевы и обрезав пуповину, они показывают его утомленной роженице и на лице ее появляется слабая, но такая светлая, такая счастливая улыбка. Ребенок неуклюже барахтается в руках врачей. Он сморщенный и красный и похож на животное, с которого содрали шкуру. «Бляяяяяяяя! – кричит он слюнявым ртом. – Маааааа! Нахуя ты меня рожала?! Я и пяти минут в этом мире не пожил, а мне уже хреново! Мааааааааааа! Роди меня обратно!»

    БРАТИШКА

Мать велела идти чердак и вытащить его оттуда. Моего братишку. Моего младшего. Он кормил птиц. Птицы жили в картонной коробке - совсем птенцы - и он кормил их хлебом и поил водой. Вырастая, они метались по чердаку, разбрасывая перья и забрызгивая пол пометом. Вылетали из круглых вентиляционных отверстий, бывших в то же время подобием окон, из которых, если смотреть издали, можно увидеть предел района, замкнутого крышами шестнадцатиэтажек, или, если высунуть голову, - двор, детскую площадку, лавочки.

Мы с братишкой дрались, когда я пробовал разорить «гнездо». Я делал это, чтобы позлить братишку и убивать птенцов не собирался. Но братишка верил, что я способен на это, и ожесточенно защищал своих питомцев.

Мать часто просила подняться на чердак и привести его - снова звонили из школы и жаловались на его неуспеваемость, снова он не выполнил мамино поручение, не сходил в магазин или на почту, снова не явился к ужину. И я шел. Отпирал чердак, ключ от которого мне сделал знакомый слесарь. Заставал братишку сидящим на корточках возле коробки, крошащим хлеб или просто, в оцепенении любопытства наблюдающим за птенцами..

Прежде чердак посещали неформалы. Еще прежде - бомжи. Стены исцарапаны и исписаны; самодельный столик в углу; торчащие из потолка, облепленные фольгой, изогнутые и врезающиеся в стояки и скрытые в них трубы. Сквозняк, голубиные перья и помет.

Но ни бомжи, ни неформалы давно тут не появлялись. Братишка отвадил их. Представляете? Такой у меня братишка! Тринадцатилетний защитник голубей устроил пару отчаянных драк, в результате чего ни те, ни другие не решались впредь сюда соваться.

Я входил на чердак.

Братишка не сразу замечал меня.

Я передавал ему слова матери и велел идти домой. И если он шел - хорошо; если же нет - начиналась драка.

Я мог крепко избить братишку. Оттолкнув от коробки, сбивал с ног, не давал подняться, сыпал, сыпал кулаками. Старался не бить по лицу, чтобы не ругалась мать, - бил в живот и солнечное сплетение, в область печени и почек. Но даже избитый и обессиленный братишка не сдавался: хватал меня за ноги, если я шел к коробке чтобы, как он думал, распотрошить ее и перебить птенцов. А однажды вцепился в лодыжку зубами, прокусив джинсы и носок. Я подскочил, взвыв от боли.

 Ну братишка! Ну боец!

С учебой у него не ладилось. Учителя говорили, не поспевает за сверстниками: туго соображает, не владеет логикой, не проявляет интереса ни к гуманитарным, ни к точным наукам. С одноклассниками общается мало, держится особняком. Угрюм, нелюдим, агрессивен.

Мать била его. Иногда - просила меня подсобить. И тогда я скручивал братишке руки, придавливал своим весом, чтоб не вырвался, а мать хлестала его ремнем по спине. Она входила в раж и краснела. Пот выступал на ее лице. Но мать продолжала бить, пока кожа на спине братишки не лопалась и не окрашивалась кровью. Он не издавал ни единого стона. Только тяжело дышал, скрежетал зубами, бился.

Братишка поменял замок на чердаке. Я бил ногами решетчатую дверь и ревел что убью его, когда доберусь. Знакомый слесарь, как не старался, не смог подобрать ключ к новому замку: что-то тут не чисто! Специфический, диковинный замок. Заморский, должно быть, сделан на совесть, ничем его не возьмешь. Пришлось спустить слесаря с лестницы. Старый пьянчуга, какая от тебя польза если ты даже ключ к замку подобрать не можешь?!

Братишка должен выйти - рано или поздно ему захочется есть. Не будет же он глотать голубей?

Я подкараулил его.

Ночью он показался на улице. Я сидел на лавочке на детской площадке. Хлебал портвейн, чтоб не замерзнуть. Темно. Братишка не видит меня. Крадется к ближайшему ларьку; я - за ним.

Набросившись сзади, хватил пустой бутылкой. Стал бить, приговаривая: падла… падла… падла… Отдавай ключ! Отдавай ключ! Но братишка - каким-то полубессознательным движением - выхватил из кармана ключ и закинул в рот. Железка скрылась в горле, и мои пальцы опоздали, когда, расцепив зубы, принялись шарить в липкой гортани.

Удивляюсь его настырности. Его упорству. Он почти не появлялся дома, окончательно переселившись на чердак. И пробраться туда к нему - попробуй только! Замок не пустит - раз. Ни на какие  угрозы - «отопри, сука!» - не поддастся - два. А попробуешь пойти за ним, выследить, подловить, устроит такую драку - мало не покажется. Не желал я его выслеживать, хоть мать и ворчала, и подзуживала меня, - нет, не желал. Здоровье дороже.

И тут понеслись слухи. Мол: что-то странное происходит на чердаке. Мол: кто-то с крыши соседнего дома видел: в вентиляционных отверстиях маячило «нечто» не походящее ни на человека, ни на что-либо другое…

Какие-то пьяницы видели и какие-то готы видели, - и те и другие могли, конечно, находиться в невменяемом состоянии и доверия им - ноль. Но, кроме них, «странное и жуткое» было замечено неким Степаном Яковлевичем - монтером со стажем. Не один год Степан Яковлевич ремонтировал лифты, странствовал по крышам, знал все углы и особенности чердаков, - и вот он, этот тертый калач, видит с крыши соседнего дома то же, что и одурманенные наркотой готы с пьяницами.

Короче говоря, Степан Яковлевич поселил в нас с матерью тревогу. И не только в нас - вскоре весь двор стал на нас озираться, зная, чей братишка и чей сын хозяйничает на чердаке.

Дело требовало радикальных мер.

Я подключил друзей - Славика и Толю. Мать накормила нас обедом. Набирайтесь сил, ребятки, сказала она.

Мы хлебали борщ с жадностью. Торопливо расправились с гречневой кашей и котлетами и поспешили на чердак.