- Я дам тебе кое-что почитать. Хемингуэй. «Снега Килиманджаро».

- Это роман?

- Рассказ. Почти повесть.

- О чем там?

- Про мужчину, который умирает, и про женщину, которая рядом с ним.  В двух словах не расскажешь.

- Но я еще не прочла ту, что ты мне дал в прошлый раз.

- Маркес?

- Ага.

- Как тебе?

- Прикольно. Хоть и тяжело читается. Типа фантастики.

- Магический реализм. Латиноамериканцы в нем мастера. Маркес наиболее известный из них, хотя и нельзя сказать, что лучший.

- А кто еще там есть?

- Борхес, Кортасар, Марио Варгас Льоса. Лучший, как по мне, Кортасар. Его стиль — это музыка.

- Я о таких даже не слышала… Но Маркес — он реально классный! Все эти описания, эти герои необычные, и все их приключения. Помню, о нем в школе рассказывали.

- Я думал, его запретили изучать в школах. Вместе с Набоковым.

- Точно помню! Училка говорила, он еще какую-то премию получил…

- Нобелевскую.

- А Набоков это тот, который про секс с детьми пишет?

- Что за бред! «Лолита» действительно про любовь взрослого мужчины к девочке, но там не в сексе дело. Эта книга о разрушенном детстве. Про морального урода, который изувечил жизнь ребенку.

- Мне кажется, тот, кто такое пишет, сам немного того… Типа тоже с малолетками не прочь.

- Честно говоря, у Набокова во многих его романах эта тема встречается, про малолеток и как они с кем-то трахаются.

- Вот видишь! Точно — извращенец!

- А еще был Льюис Кэролл. «Алису в стране чудес» помнишь?

- Конечно. Мультик еще такой был.

- Говорят, он умер девственником. А при жизни любил общаться с маленькими девочками. Типа дружил с ними. Фотографировал в голом виде. Но только с разрешения родителей.

- Вот урод!

- Ну в реальности-то он детей не насиловал. Намерение это одно, а действие — совсем другое.

- Короче! Хотел наверное, только не решался!

- То, что он хотел или не хотел, значения не имеет. Главное — преступления не совершал. Писатель, в сущности, выражает в текстах свои комплексы, травмы, тайные желания. По большому счету любому гению можно что-то предъявить. Обвинить в безнравственности как минимум. Но сущность человека всегда безнравственна. Потому как подспудна и неосознанна и сидит в нас с тех времен, когда не было ни морали, ни религии, ни закона. А художник — он всегда обращается к этой сущности. Если, конечно, он достаточно честен, добросовестен и талантлив. Все подлинное, идущее из глубины человеческой природы, всегда будет безнравственным. Природа не считается с рамками, установленными цивилизацией. Она глубже. Она основательней. Настоящее искусство всегда аморально. А художники — самые аморальные люди в мире. Ты всегда будешь аморален, если хочешь докопаться до сути. Очищенный от налета цивилизации человек это чистый зверь, и если хочешь познать его, нужно быть готовым заглянуть в самые темные глубины.

Она научилась сосать его член, а он научился трахать ее и сдерживаться, когда это было необходимо. Он думал… О чем он только не думал! О неприятных вещах — о мертвых собаках, как советовал один порноактер. О неприятных людях, например — ее отчиме и предполагаемом разговоре с ним. О катастрофах, войнах, увечьях. О чем он только не думал! И нужно было не смотреть на нее в этот момент, потому что все, все в ней, прикрытые глаза и влажные губы, колышущаяся грудь и пышные ягодицы, спина, продавленная длинной ложбинкой, и волосы, что падали на лицо, прилипали к влажному лбу, курчавились на тронутой румянцем шее, - все, все выталкивало его вскипевшее семя, а он хотел словить, сцапать момент, когда они, он и она, — вместе, переплелись в одночасье — и разлепились, напоив другу друга слизью и влагой наслаждения, соками своих тел, хмелем любви и страсти — одновременно, в один и тот же миг!

Он делал куннилингус и не понимал что не так, и она подсказывала, и он, наконец, нащупал этот бугорок, уздечку, как он называл это про себя, зазубринку, которую нужно дразнить языком. Мелкая дрожь била ее и разливалась по телу и он чувствовал, как сокращается влагалище, сжимая член и словно требуя, чтобы он не покидал ее, остался там, внутри. А потом — обильная влага и снова — легкость и скользкость и он двигается смело, твердо, уверенно, сокращая и растягивая время, отведенное до оргазма.

Она могла быть медсестрой или пациенткой, стыдливо раздвигающей ноги в алых чулочках, позволяющей ему, врачу-похотливцу, изучать, разглядывать, касаться губами и языком, нащупывать то, что внутри, плотное, чуть больше горошины, в глубине и немного слева, - то, что нужно, потому как — он видел,  он чувствовал — она откидывает голову, выпуская непроизвольный шорох-стон, и тело ее, кожа ее вздрагивает,  покрываясь  нежными пупырышками.

Он мог быть охотником или бесцеремонным пассажиром, сидящим рядом с нею в воображаемом купе. Задрав юбку, она взбиралась на него, уступая его бесстыдству и настойчивости, и находила нужный ритм и амплитуду, и зубы ее оставляли цепкий, порой — кровавый след на его губах.

Они познавали друг друга и потом, когда прошли годы, когда они попробовали и увидели других, и эти другие, супруги и любовники, привнесли в их жизнь что-то иное, что-то новое, - им все-равно казалось, это лишь отпечаток, лишь повторение, лишь произвольная вариация и смелая копия того, что они познали тогда, в его квартире, когда она приходила утром, прогуливая колледж, и он, всегда свободный, всегда неприкаянный, встречал ее в халате, и они пили кофе и готовили завтрак и шли в комнату, в его постель, в их обоюдное затворничество и маленький рай, который они, сами того не ведая, обрели, беззаветно отдавая и не беспокоясь о том, что могут получить взамен.

Он стеснялся говорить при всех, и я вышел с ним на балкон.

Что я мог ему посоветовать?

Мы, конечно, можем разобраться, я и пара ребят из профсоюза, но этот вопрос — должен решить он сам. Мы можем встретить таджика возле парадного или фирмы, где он работает охранником,  - мы можем проучить его, настучать по голове, но — что потом? Он возьмет друзей, торгующих на троещинском рынке, ведь там у него каждый второй братишка, - и сделает с тобой то, что мы сделаем с ним, или — еще похуже. Так может продолжаться до бесконечности. Не убивать же его. Он, судя по твоим рассказам, не так прост, и кто-то — друзья, мигранты, барыги с рынка - за ним все-таки стоит. И эта история, которую тебе рассказала Оксана, о его бывшей сожительнице, которая выгнала его и поменяла ключ от входной двери, - как ее избили ночью какие-то черти, а у него само собой было алиби, - эта история о том, что он не так прост. И лучшее, что ты можешь, - поговорить с ним. Спокойно. По-мужски. Выдержи натиск и объясни, что Оксана — твоя девушка и лучше ему не доставать ее. Ну, а если не поймет, тогда уж и мы подключимся.

Дошло до того, что мать сказала уходи, и он начал крушить квартиру, оторвал дверцу шкафа, вытащил одежду, шубу Оксаны, платья матери, начал топтать все и рвать на куски. Посуда из серванта, сервиз и фарфоровые статуэтки, альбомы с семейными фотографиями, школьные принадлежности брата и ее, Оксаны, блокноты, мобильный, косметика, украшения, - все оказалось на полу. Он крушил и топтал все. Кричал, что если уйдет — заберет диван, телевизор, музыкальный центр, даже кошку, потому как все это куплено при нем и они ему должны, все они, вся их чертова семейка!

Он понимал, должна быть развязка, - и ее звонок, когда он был на собеседовании в торговой фирме, не был для него неожиданностью.

Уже на первом этаже — Оксана жила на третьем — он услышал визги и крик, и когда поднялся и открыл дверь  — столкнулся лицом к лицу с таджиком.

А вот и женишок явился!

Оксана стояла за спиной отчима, вся в слезах. Бледная, осипшая мать — рядом. Младший брат в комнате.

Они орали друг на друга на лестничной клетке. Из-за соседской двери предупредили: сейчас вызовут полицию, убирайтесь отсюда, в другом месте отношения выясняйте!