Людям состоятельным при Лебоне жилось несладко. Аррасский проконсул предложил Робеспьеру «пересмотреть закон 17 сентября 1793 года в следующем смысле: всякий человек, имеющий доход, будет арестован как подозрительный, если он не проявил себя с начала революции постоянным и неподкупным другом народа при наиболее серьезных обстоятельствах».
Поведение Лебона в Аррасе находит полное одобрение и поддержку робеспьеровского Комитета общественного спасения. Выступая в Якобинском клубе 6 мессидора II года (24 июня 1794 г.) Кутон заявил: «Лебон возродил департамент, где находился в миссии, и принес ему так много блага, как только возможно»{135}.
Но вернемся к Жозефу Фуше. Справедливости ради надо сказать, что, наряду с расправами, Фуше и Колло занимались и другими делами. Так, под надзором Фуше создается оружейная мастерская в Балансе; он организует специальную комиссию, ответственную за транспортировку угля вниз по Луаре, и т. п. Одновременно Жозеф продолжает, хотя и без прежнего размаха, свою дехристианизаторскую деятельность. Борьба с бедностью ведется путем обложения богатых людей налогом. «Равенство» Фуше «вводит» 24 брюмера (14 ноября) 1793 г., запретив булочникам Лиона выпекать хлеб из разных сортов муки. Весь хлеб должен быть одинаков для всех граждан — «Le Pain d’Egalité» — «Хлеб Равенства»!{136}
Французская революция, как и многие социальные движения предшествовавших и последующих эпох, поставила знак равенства между террором и свободой, между всеобщей бедностью и справедливостью. Этот чудовищный мезальянс Марат с присущей ему афористичностью назвал «деспотизмом свободы». И тогда, именно тогда появилось то «равенство», которое декретировал Фуше в департаменте Ньевр, «равенство», заключающееся в общей нищете и «праве» каждого попасть под нож гильотины. «Эксперимент» 93-го года постигла неудача, и это вполне естественно. Свобода не может быть деспотична. Террор не может стать средством решения проблем, в немалой степени созданных самой революцией. Применение для борьбы с социальными болезнями такого «лекарства», как смертная казнь, — безумие!
Но слишком много опасностей подстерегают революционное правительство внутри и вне страны, слишком зыбка коалиция интересов, на которую опирается якобинский блок, слишком велик страх сторонников Неподкупного и чересчур туманны перспективы дальнейшего развития событий. И в результате вождей монтаньяров охватывает опасный соблазн — найти «всеобщее примиряющее средство, держащее в подчинении, подавляющее возможные разногласия, создающее внешнее единство. Таким средством мог быть только страх, ужас… «террор»{137}. Именно таким «универсальным» средством от всех бед сочли террор левые (эбертисты). «С гильотиной, — уверял Эбер, — мы заставим протянуть лапки скупщиков. С гильотиной мы заставим вытянуть из погребов всю звонкую монету, которую зарыли спекулянты. С гильотиной мы принудим богачей опорожнить свои сундуки. С гильотиной пойдет… черт возьми, и республика восторжествует»{138}. «Свободу, — исступленно твердит Робеспьер, — можно утвердить, только срубая головы негодяев»{139}. «… Мы уничтожим всех негодяев, потому что за нами вся мощь народа, желающего свободы», — вторит ему Кутон{140}.
Революция начинает двигаться по порочному кругу. Террор — порождает страх, а страх подталкивает отчаявшихся изгоев к попыткам ниспровергнуть якобинскую диктатуру. Эти попытки, хотя далеко не все из них представляли реальную угрозу Республике, в свою очередь приводят к новым казням, новым эксцессам террора[19].
Зима 1794 года. В Париже нарастает политическая напряженность. Дантонисты[20] и эбертисты[21] подвергают нападкам политику революционного правительства. Оно переходит в наступление. «Внутренние враги французского народа разделились на две враждебные партии, как на два отряда армии, — говорит Робеспьер, выступая в Конвенте 17 плювиоза II года (5 февраля 1794 г.). — Они двигаются под знаменами различных цветов и по разным дорогам, но они двигаются к одной цели: эта цель — дезорганизация народного представительства, гибель Конвента, т. е. торжество тирании. Одна из этих двух партий толкает нас к слабости, другая — к крайним мерам; одна хочет превратить свободу в вакханку, другая — в проститутку»{141}.
Фуше попадает в затруднительное положение. Во многом ориентируясь в своей деятельности на Коммуну и на эбертистов[22], он тем самым связывает себя с ними. Это приводит к новому обострению в отношениях Фуше и Робеспьера. Друзья Неподкупного посылают в Париж письма, обвиняющие проконсула в преследовании патриотов. Робеспьер в Якобинском клубе произносит речи, где повторяет выдвинутые против Фуше обвинения. Гражданин Жозеф наносит ответный удар, закрыв 26 марта Якобинский клуб в Лионе под предлогом того, что там собирается «толпа людей… желающих заменить правительственную власть анархизмом и федерализмом…»{142}. Это не проходит для него даром. 30 марта 1794 г. курьер Комитета общественного спасения привозит Фуше приказ, которым отменяются все распоряжения проконсула по поводу Якобинского клуба, а сам он вызывается для отчета в Париж; приказ об отзыве Фуше написан лично Робеспьером. Жозеф немедленно отправляется в столицу, не забыв, впрочем, «отблагодарить» своих ближайших подручных. Покидая Лион, он отдает распоряжение о казни палача и его помощника{143}.
К апрелю 1794 года «кровавый счет», открытый Фуше в Лионе, достигает цифры 1667 человек{144}.
* * *
Фуше возвращается в Париж 5 апреля 1794 г. — в день, когда Дантон и его сторонники поднимаются на эшафот. 8 апреля он отчитывается о своей деятельности в Лионе перед членами Якобинского клуба, заявив, что он действовал честно, но твердо. Когда кто-то из членов клуба хочет выступить против Фуше, Робеспьер останавливает его и лаже слегка хвалит представителя народа за его «неполный»(?!) отчет{145}. Правда, во время личной встречи с Жозефом Максимилиан не стал лукавить. «Я присутствовала при разговоре, — вспоминает Шарлотта Робеспьер, — который Фуше имел с Робеспьером по возвращении из Лиона. Мой брат потребовал у него отчета в крови, которую тот пролил, и упрекал его за его поведение в таких сильных выражениях, что Фуше был бледен и весь дрожал. Он бормотал какие-то извинения, сваливая все свои жестокости на исключительность положения. Робеспьер ответил ему, что ничто не может оправдать жестокостей, в которых он повинен, что если люди действительно восстали против Национального конвента, то это еще не давало основания для массового расстрела безоружных врагов. С этого дня, — замечает сестра Неподкупного, — Фуше сделался самым непримиримым врагом моего брата и примкнул к группе, которая замышляла его падение»{146}. Тем не менее для Фуше наступает временное затишье. 13 апреля казнен «друг» Жозефа Шометт. Характеризуя ситуацию, сложившуюся в Париже весной-летом 1794 г., Фуше писал: «Гильотина была единственным орудием правительства, подозрительность и недоверчивость терзали сердце каждого; ужас господствовал надо всеми. Только один-единственный человек в Конвенте, казалось, пользовался непоколебимой популярностью: это был Робеспьер, полный гордыни и хитрости; завистливое, злобное, мстительное создание, которое никогда не могло насытиться кровью своих коллег и которое благодаря своим способностям, постоянству… ясности ума и упрямству характера возобладало над самыми опасными обстоятельствами. Воспользовавшись своим первенствующим положением в Комитете общественного спасения, он открыто устремился к тирании…»{147}.
Робеспьер, приводящий гильотину в действие.
Современная карикатура
Фуше чувствовал, что недалек тот час, когда «друг Максимилиан» сведет с ним старые счеты, и решает опередить события. Исподволь, тайно он начинает плести заговор, который должен устранить «тирана». Фуше вовлек в заговор атеиста и террориста Дюмона, друга Дантона — Лежандра, Дюбуа-Крансе — одного из авторов знаменитой «амальгамы»[23], драматурга и поэта М.-Ж. Шенье, юриста Дону, Бурдона из Уазы, Билло-Варенна. Принимая депутацию неверских якобинцев в качестве председателя Якобинского клуба, которым он был избран 18 прериаля II года Республики (6 июня 1794 г.), Фуше внезапно «вспомнил» Брута, говоря, что тот выразил уважение, достойное Верховного Существа[24], погрузив кинжал в сердце того, кто злоумышлял против свободы своей страны!»{148}. Робеспьер оценил этот исторический экскурс. Он заинтересовался так называемым неверским делом, и так как г. Невер был одним из центров «контрреволюционной» деятельности Шометта, попросил Фуше высказаться по этому поводу. Робеспьер явно хотел выставить Фуше подручным бывшего прокурора Коммуны. Фуше заметался, почувствовав западню; теперь, когда Шометта уже нет в живых, «палач Лиона» «мужественно» именует его «чудовищем» и «извергом». Он пытается отделаться торопливыми, незначительными «дополнениями», заявив попутно, что он никогда не видел Шометта иначе как на людях; кроме того, тогда в Невере Шометт считался (!) защитником свободы{149}. На этот раз Жозефу удается уйти из-под удара. Вскоре список заговорщиков пополнился новыми именами. К Фуше примкнули экс-комиссары: Тальен, Баррас, Фрерон, совершившие в Бордо и в Тулоне то же, что Фуше с Колло — в Лионе. Жозеф находит наилучший способ сплотить заговорщиков, побудить их к активным действиям, напугав новых «Брутов» до полусмерти. Всюду, где он бывает, с его бледных, тонких губ срывается зловещая фраза: «Завтра вы погибните, если не погибнет он» (Робеспьер){150}. «Страх так наэлектризовал их, — писал по поводу термидорианских заговорщиков Альбер Сорель, — что у них явилось нечто вроде храбрости»{151}. Больше всего Фуше удается «застращать» Тальена. Страх Тальена столь велик, что он готов поразить кинжалом «будущего диктатора» в стенах самого Конвента. Однако Фуше не устраивает этот «единичный» успех. Он даже вынужден уговаривать «усмирителя Тулона» отказаться от этой «изолированной акции, которая покончит с человеком, но сохранит систему»{152}.
