В кратчайший срок религии и церкви был нанесен ощутимый удар. Фуше с гордостью рапортовал Конвенту: «Священники и их идолы заключены в храмах…»{113}. В послании к Комитету общественного спасения от 22 вандемьера II года (13 октября 1793 г.) он даже пишет о том, что «фанатизм поражен насмерть…»{114}. Дехристианизаторскую деятельность Фуше горячо поддержали Шометт и Эбер{115}. Особенно восторгался успехами гражданина Жозефа в борьбе с суеверием прокурор Коммуны Парижа Анаксагор Шометт, посетивший Невер 18 сентября 1793 г. По его словам, Фуше «совершил… чудеса… Почтение к старости, уважение к страданию, усиление производства боевых припасов, арест подозрительных лиц, примерное наказание преступлений, преследование и арест скупщиков — таков краткий итог работ народного представителя Фуше…», — заключает свой панегирик ньеврскому проконсулу прокурор парижской Коммуны{116}. Много позже, уже став министром полиции Бонапарта, Фуше будет тщательно выискивать и уничтожать свидетельства своей «популярности», наподобие отзыва Шометта{117}, а сейчас «политический капитал», нажитый Жозефом Фуше, делает его заметной фигурой среди монтаньяров. Когда в Комитете общественного спасения решается вопрос о том, кого отправить в качестве комиссара в только что занятый республиканскими войсками Лион, все единодушны в выборе. Этим человеком должен стать гражданин Фуше. 12 октября 1793 г. Конвент принимает страшное решение: «Лион поднял оружие против Республики, Лиона больше нет»{118}. Даже свое имя мятежный город не может сохранить. Отныне он должен называться иначе — Ville Affranchie — Освобожденный город{119}. От кого он был «освобожден»?!
Для наказания лионских бунтовщиков учреждаются сразу три комиссии: военная, народной справедливости, и революционная…{120}
Таким образом, Фуше едет в Лион «с мечом Немезиды». Его коллегой по этой миссии назначается Колло д’Эрбуа. Комитет общественного спасения адресует своему комиссару гражданину Фуше записку, в которой есть такая фраза: «Завершите революцию, доведите до конца войну против аристократии; пусть руины, которые она желала восстановить, вновь падут и уничтожат ее!»{121} Фуше не спешит к месту нового назначения. Перед тем как покинуть Невер, представитель народа успевает еще раз собрать «дань» с местного купечества, ремесленников и церкви. К 10 октября Конвент получает от Фуше три вместительных ящика, битком набитых золотыми и серебряными монетами. Он прибывает в Лион только 10 ноября 1793 г., неделей позже, чем Колло. Расправы с мятежниками начинаются еще до его появления в городе; продолжаются они и после приезда Фуше. Стоило Фуше явиться в Лион, к смертной казни приговариваются сразу сорок человек. Для вынесения приговора судьям требуется всего-навсего полчаса{122}. Сам Фуше «с душевной скорбью» вспоминал: «Будучи с миссией в департаментах, вынужденный пользоваться языком времени и подчиняться силе обстоятельств, я увидел себя принужденным применить закон против подозрительных. Этот закон декретировал массовые аресты священников и аристократов… Закон декретировал суровые наказания… столь же безнравственные, сколько они были варварскими»{123}. Запоздалое раскаяние…
Комиссары лионской миссии изобрели новый вид казней: «Для того, чтобы сделать их осуществление более быстрым и более впечатляющим в глазах людей, — деловито рассуждали они, — их (т. е. осужденных) надо связывать друг с другом и располагать рядами, вдоль которых будет стрелять пушка, заряженная картечью. Взводы республиканцев будут поставлены на некотором расстоянии от них для того, чтобы немедленно добить тех, кто уцелеет от артиллерийского огня…»{124}. С начала декабря 1793 г. началось практическое воплощение новой «идеи». В первом же своем заседании трибунал семи, созданный Колло и Фуше, вынес 64 смертных приговора. Осужденных расстреляли пушечными залпами на равнине Бротто. «Какое удовлетворение для республиканца должным образом исполнить свои обязанности!» — писал в Париж Морису Дюпле — Колло д’Эрбуа. На второй день «работы» из 248 обвиняемых трибунал приговорил к смерти 211 человек{125}.
Колло д'Эрбуа
«Общая длинная могила вырыта, осужденные стоят, выстроившись рядами, около пустого рва; самые молодые поют «Марсельезу». Якобинская Национальная гвардия дает залп, но должна снова стрелять, и еще раз, а потом взяться за штыки и заступы, но не все мертвы, и начинается бойня… Сами национальные гвардейцы, стреляя, отворачиваются. Колло, вырвав мушкет у одного из них, прицеливается с невозмутимым видом, говоря: «Вот как должен стрелять республиканец!»{126}.
Широко применяя «молнию» (как прозвали это жуткое усовершенствование его изобретатели), а также обычные расстрелы, комиссары не забывали и о традиционном средстве расправы — гильотине: первоначально установленная напротив Ратуши, она была перенесена затем на Пляс де Teppo. По чьему-то предложению от «революционной бритвы» была прокопана канавка для стока крови в фонтан…
С особой беспощадностью комиссары Конвента расправляются со священнослужителями. Объясняя причину этого, Фуше пишет в Париж 25 ноября 1793 г.: «Они (т. е. священники — А. Е.) овладели сознанием людей, ввели их в заблуждение; они повинны… в пролитой крови… приговор им объявлен!»{127}.
Для устрашения Тулона с засевшими в нем «изменниками» — роялистами и «гнусными англичанами» — лионские проконсулы приказывают сбрасывать трупы казненных в Рону. Созерцание этих останков, принесенных к стенам Тулона водами Роны, несомненно, наполнит трепетом души тулонских негодяев{128}. «Республика должна, — кровожадно заявляет Фуше, — идти к свободе по трупам»{129}. «Штык, пронзающий сердце, — уверяет представитель народа, — заставляет меня содрогаться. Однако штык невинен, и желать сломать его — ребячество»{130}. Когда 17 декабря 1793 г. в Лион пришло известие о взятии Тулона республиканцами, там своеобразно отметили это событие: новыми казнями мятежников. «И мы также, мой друг, мы внесли свой вклад во взятие Тулона чувством ужаса, который поразил трусов, укрывшихся там при виде тысяч трупов их сообщников, — писал Фуше Колло, находившемуся тогда с отчетом в Париже. — … Пусть мы будем ужасны для того, чтобы не впасть в опасность стать слабыми или жестокими; давай уничтожим… одним ударом всех бунтовщиков, заговорщиков и предателей… Давай осуществим правосудие, как его осуществляет Природа… нанесем удар такой же, как удар молнии, и не оставим даже праха наших врагов для того, чтобы он не осквернял землю свободы… Прощай, мой друг, слезы радости льются из моих глаз и наполняют мою душу». За этой «чувствительной» концовкой следовала приписка: «У нас есть только один способ отпраздновать победу: сегодня вечером мы пошлем двести тринадцать мятежников на смерть, под залпы наших пушек…»{131}. Расстрелы из пушек продолжались вплоть до 6 февраля 1794 г.{132}
Масштабы деятельности Фуше и Колло по наведению «порядка» в мятежном Лионе устрашающе велики. Однако было бы неверно утверждать, что практика дуумвиров была чем-то исключительным, не вписывающимся в тогдашние представления о патриотизме. По всей Франции трудно было отыскать место, где не гремели бы залпы, не лилась бы кровь, не отправлялись на казнь все новые и новые жертвы. В Тулоне «умиротворением» занимался Фрерон, похвалявшийся тем, что с момента его появления в городе «ежедневно падают двести голов»{133}. В Аррасе крамолу искоренял Жозеф Лебон, бывший однокашник Фуше по парижской семинарии. О свирепости и кровожадности Лебона ходили легенды. Рассказывали, что проконсул осудил на смерть двух юных девиц только за то, что они играли на клавесине, причем не что-либо, а ультрапатриотическую Ga ira[18]. Дело в том, что девицы неудачно выбрали день для своих музыкальных занятий, тогда, когда прибыли известия о поражении республиканцев под Валансьеном. «Сверхбдительный» Лебон расценил их поступок как проявление радости по поводу бедствий Отечества и отправил их под нож гильотины. Аррас — вотчина Лебона — превратился в большой застенок. «При вступлении в город, — вспоминал современник, — я был поражен отпечатком уныния и ужаса на всех физиономиях: на мой вопрос о причине на меня смотрели недоверчиво и отходили молча. Что такое необыкновенное могло произойти? Едва пробираясь сквозь толпу, сновавшую по мрачным и кривым улицам, я скоро достиг площади Рыбного рынка. Первое, бросившееся мне в глаза, была гильотина, грозно возвышавшаяся над безмолвной толпой. Перед ней был старик, которого привязывали к роковой доске. Вдруг раздались трубные звуки. На эстраде, занятой оркестром, сидел молодой человек в фуфайке с черными и голубыми полосками; осанка его скорее напоминала монашеские привычки, а не военные, а между тем он небрежно опирался на кавалерийскую саблю, громадный эфес которой изображал шапку свободы; ряд пистолетов украшал его пояс, а на шляпе его, надетой на испанский манер, развевалось трехцветное перо. То был… Лебон. В данную минуту его гнусная физиономия оживилась ужасной улыбкой; он перестал бить такт своей левой ногой, трубы замолкли, и по его мановению старик был положен под нож. Тогда перед Мстителем за народ предстала личность, нечто вроде полупьяного актуариуса, которая хриплым голосом прочла приговор… При каждом параграфе оркестр брал аккорд, а по окончании голова несчастной жертвы упала при криках «Да здравствует республика!», повторяемых соучастниками свирепого Лебона…. казненный был г. Монгон, прежний комендант крепости, осужденный за аристократизм. Несколько дней тому назад на том же месте казнили г. Вие-Пон, все преступление которого заключалось в том, что у него был попугай, крики которого показались похожими на восклицание: «Да здравствует король!». Попугаю грозила одинаковая участь с его господином, но он был пощажен… благодаря заступничеству гражданки Лебон, которая обязалась обратить его на путь истинный. Гражданка Лебон была монахиней аббатства Вивье. В этом отношении, равно как и во многих других, она была достойной супругой бывшего невильского священника. Она имела большое влияние на членов комиссии Арраса, где заседали в качестве судей и присяжных ее шурин и трое дядей. Бывшая монахиня столько же жадна была до золота, как и до крови. Раз во время спектакля она решилась произнести в партере тираду: «А что, санкюлоты, пожалуй, скажут, что гильотина не для вас! Что же вы зеваете! Нужно искать и выдавать врагов отчизны. Если вы откроете какого-нибудь дворянина, богача, купца, аристократа, донесите на него и получите его деньги». Злодейство этого чудовища равнялось только злодейству ее мужа, предававшегося всевозможным излишествам. Часто после какой-нибудь оргии он бегал по городу, обращаясь с непристойными шутками к проходящим, потрясая саблей над головой и стреляя из пистолета над ушами женщин и детей{134}.
