Вот так же совсем недавно казнили Петра Тургенева, Калачника Федора и прочих, рангом помельче, крамольников, – теперь настал черед главному, князю Василию… нет, не так – вору Ваське Шуйскому! Ужо, вот-вот покатится и его забубенная голова… Что у многих, наряду с любопытством, вызывало и жалость: Шуйских не то чтобы любили в народе, но все же относились с симпатией, несмотря на то, что князь Василий был уж таким выжигой – клейма ставить негде. Как говорили французские немцы – авантюрист. Может, за то и любили?

И теперь ждали, ждали… А казнь все затягивалась, непонятно почему, и палач нетерпеливо прохаживался по помосту, время от времени, к восторгу толпы, пробуя остроту секиры пальцем.

Чего ж они медлят-то? Чего?

– Ведут, ведут! – слабый, быстро усиливающийся ветерок прошелестел над людским морем.

Вооруженные бердышами стражники возвели на помост трясущегося от страха Шуйского. Маленький, сгорбленный, с редкой, трясущейся бороденкой, он ничем не напоминал сейчас грозного и властолюбивого князя, потомка легендарного Рюрика.

Толпа затихла – послышался стук копыт, разнесшийся по площади громким, долго затихающим эхом. Верхом на белом коне выехал на середину площади ближний царев боярин, бывший воевода, Петр Федорович Басманов, когда-то обласканный Годуновым, но не забывший унижения свого рода и потому перешедший на сторону самозванца… тсс! – законного царя Дмитрия.

Развернув длинный свиток, Басманов откашлялся и принялся нудно перечислять вины Шуйского. Читал так себе, не ахти, то сбивался, то кашлял, некоторые слова вообще глотал, а под конец, видимо утомившись, и вообще перешел на скороговорку. Правда, приговор огласил четко:

– Именем государя, Боярской думы и Святейшего Собора, поганейший крамольник и вор Васька Шуйский за многие вины его, воровство и измены казнен будет отрублением головы! Царь порешил, а бояре приговорили!

Народ притворно ахнул, словно ждал чего-то другого, словно не затем здесь собрался, чтоб поглазеть, как под топором ката отлетит прочь окровавленная голова крамольника.

Князь Василий, опустившись на колени возле плахи, слезно молил о пощаде:

– От глупости своей выступил язм супротив великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего… Народ, люди московские! Богом заклинаю – просите царя за меня, может, и пожалует меня от казни, которую заслужил…

В толпе поднялся ропот. Ждали государя, а тот все не шел. Петр Басманов, искоса поглядывая на Кремль, нетерпеливо ерзал в седле. Уж он-то Ваську Шуйского не любил. Ненавидел! Еще бы – старинный враг. Что же царь тянет, что же?

Уже и солнце поднялось, встало над Спасскою башней, осветив лучами своими золотого двуглавого орла, а казнь все не начиналась. И палач, и Басманов, да и сам князь Василий давно уж истомились, палач, наверное, присел бы сейчас отдохнуть прямо на плаху, да только стеснялся народа.

Чу! И снова стук копыт! Народишко затих, вытянул шеи…

Ветром промчался на быстром скакуне всадник в коротком немецком платье, в сверкающей кирасе и украшенном перьями шлеме.

– Задержать казнь! – осадив коня перед Басмановым, громко приказал он. – Ждать!

– Чего ждать-то, милостивец? – поникшим голосом поинтересовался Басманов.

Всадник ничего не ответил, лишь усмехнулся и, подъехав к самому помосту, замер недвижимым изваянием. А в толпе вновь прокатился ропот, впрочем, тут же утихший, – увидели быстро идущего дьяка. Черная долгополая одежда его на ходу развевалась, в такт шагам позвякивала привязанная к поясу чернильница – дзынь-дзынь, дзынь-дзынь… В руке дьяк сжимал свиток. Подошел, взобрался на самый помост, отдышался и, с благоговением развернув свиток, огласил:

– Волею государя и Боярской думы… Василий Шуйский, за многаждые измены и вины приговоренный к казни, волею государя объявлен помилованным!

– Помилован! – зашептали в толпе, повторяя все громче и громче, кто с досадою, а многие с радостью. – Помилован!

– Слава царю Дмитрию! Слава!

– Разочарован? – Иван наклонился к Митрию.

– Да нет, – пожал плечами тот. – Сказать по правде – не люблю кровопролития. Ежели б начальство не приказало всем тут быть, сидел бы себе дома, читал бы книжку… «Повесть о голом и небогатом человеке» – говорят, умора!

– Купил, что ли? – удивился Иван. – Пошто не хвастал?

Митрий с досадой махнул рукой:

– Да не купил, так, мечтаю просто. Где бы достать?

– В лавку-то загляни к книжникам.

– А деньги? Книжицы-то немало стоят.

– На Басманова посмотрите-ко! – обернулся к обоим стоявший чуть впереди Прохор. – Краше в гроб кладут.

И в самом деле, после оглашения помилования Петр Федорович поник головою и медленно поехал прочь. Князь Василий, пару раз поклонившись народу с помоста и покосившись на плаху, быстренько покинул площадь, уведенный под руки невесть откуда появившимися доброхотами. Ушел и палач… но сразу поспешно вернулся, схватив, поднял на плечо секиру… наклонился к стоявшим ближе людишкам, пошутил:

– Хорошо, не украли!

– Плаху еще унеси! – засмеялись в толпе. – Не то ведь и ее, не ровен час, сопрут на дровишки.

Посмеявшись, палач ушел. Давно скрылся из виду и Басманов, и стража, и дьяки, а народ все не расходился, все кричал, славил царя:

– Да здравствует добрый царь Дмитрий Иванович!

– Слава царю Дмитрию, слава!

Похоже, Дмитрий все ж таки сделал верный шаг, помиловав Шуйского, верный – на сегодняшний день, что же касаемо дня завтрашнего, то кто его мог сейчас знать? Хотя предположить, конечно, можно было…

Вернувшись в приказ, занялись Михаилом Скопиным-Шуйским, кстати – племянником только что помилованного князя Василия. И здесь следовало быть осторожным: как узнали уже от Овдеева, князь Михайло, несмотря на юный возраст – всего-то девятнадцать лет, – уже был обласкан царями. Год назад Борис Годунов пожаловал ему чин стольника, а вот сейчас – неизвестно, за какие заслуги – приблизил к себе Дмитрий.

– Вот везде так, – зло говорил Овдеев. – Везде знатным детушкам – прямая дорога. Восемнадцать лет – и уже стольник! Чего уж больше хотеть-то? Тут, чтоб до стольника добраться, – всю жизнь свою положишь… а у этих – все как по маслу. Ух, проклятое племя!

– Проклято местничество! – поддакнул Иван. – Я тоже этого не люблю – худороден.

– Как, впрочем, и я, – Овдеев покривил губы.

– Не говоря уже о Митьке, Иване, Ондрюшке Хвате…

– Это уж точно! – Начальник неожиданно рассмеялся. – Им и городовые чины – в радость. А с Михайлой – с осторожностью действуйте. Не так сам опасен, как родичи его, связи…

– Так ведь родичей-то его царь чуть не казнил! – удивился Иван. – Чего теперь их опасаться?

– Э, не скажи, Ваня, не скажи! – Овдеев прищурился и погрозил пальцем. – Знаешь такую игрушку – ванька-встанька называется?

– Ну.

– Вот и бояре высокородные так: как бы их не валили, а все подымаются! Рвать! С корнем рвать надо, как Иоанн Грозный делал! Эх! – Стольник раздраженно хватанул кулаком по столу, что, в общем-то, было понятно. Иван тоже не любил знатных да богатых выскочек, у которых, как выразился Овдеев, «все как по маслу». Да и кто их любил? Просто такой уж был порядок, когда знатным – все, и другого не знали.

– Ты сам-то перед Михайлой не мелькай, – неожиданно предупредил стольник. – Ребят своих пусти – пусть сначала они сведения пособирают. Сам жди. Совсем скоро Михайло Скопин-Шуйский от Москвы отъедет – встречать матушку царя Дмитрия Марфу, – о том мне верный человек сообщил. И еще сказывал – цареву матушку Михайла извести надумал!

Иван вскинул глаза:

– Как – извести?

– Зелье в питье подсыпать или просто зарезать… Отомстить. Представляешь, какие слухи по Москве поползут, когда Марфу убьют? Скажут – специально это царь сделал, ведь Марфа-то его опознать должна бы. Скажет «сыне родной» – уже окончательно ясно, что царь настоящий, истинный чудесно спасшийся Дмитрий. А ежели убьют бабусю да Дмитрию это убийство припишут? Чуешь, о чем толкую?