Палач от похвалы покраснел и конфузливо поклонился:

– Мы, это… Мы завсегда рады… Кликните только, господине Иван…

– Ох, Елизар, Елизар, – усмехнулся вошедший. – Сколь тебя знаю, ты все тот же скромник. И не меняешься совсем, не стареешь даже…

– Ни одного седого волоска! – скромно потупился кат. – Хоть и работенка того, тяжелая…

– Да уж, оно конечно, – посмеялся Иван. – А лет-то тебе сколько?

– Сорок пять!

– От, надо же! – завистливо подивился дьяк. – Нам бы с тобой, Иван, в годах так вот сохраниться… У тебя, Елизар, поди, и внуки уже?

– Внучка, Меланьюшка… – Глаза палача зажглись вдруг такой любовью, такой необыкновенной нежностью, что Иван подивился на миг – уж больно нелепо выглядел в руках такого человека окровавленный кнут. Впрочем, чего тут удивляться? Внучка внучкой, а служба службой.

– Был у меня во Франции один знакомый кат, – ностальгически вздохнул юноша. – Поэт, между прочим… Ну, да я не об этом. Слушай, Ондрюша, за тобой, говорят, паренек один есть… ммм… Игнатом, кажется, кличут.

– Игнат, Михайлов сын? По делу Петра Тургенева?

– Ну да, да…

Ондрюшка расхохотался:

– Так вон он, на дыбе и висит.

Услыхав свое имя, отрок со страхом приоткрыл левый глаз, правый не открывался при всем желании – так заплыл синяком.

– Ишь, смотрит, – хохотнул дьяк. – Говоришь, нужен?

– Ну да, – Иван кивнул. – Поработать с ним вдумчиво… С Овдеевым я согласую.

– Что ж… – Ондрюшка почесал бороду. – Сегодня он мне еще нужен, ну а завтра – милости прошу, забирай. На себя только переписать не забудь.

– Не забуду. А сегодня никак нельзя его?

Дьяк задумчиво поморщил лоб:

– Если только к вечеру…

– До вечера вы его тут так уделаете, что…

– Мы? – встав из-за стола, Ондрюшка Хват потянулся. – Пойдем-ка, Иване, на улицу, воздухом хоть подышим… Ты, Елизар, за подследственным пока последи… дыбу-то ослобони… во-от…

А на улице разгорался солнечным блеском чудесный летний денек – теплый, но не жаркий, с дующим с Москвы-реки ветерком, с медленно плывущими облаками, молодыми березками под самым окном и пронзительно-голубым небом.

– Хорошо-то как, Господи! – умилился дьяк. – Вот этак, выйдешь когда из застенка – тогда только всю эту красоту и почувствуешь… Тебе парень-то этот, Игнат, зачем нужен?

– Да так… Есть она мысль…

– А я-то его хотел было лиходеем пустить. – Ондрюшка Хват вновь посмотрел в небо. – Да, чувствую, слабовато будет… Хлипкий парнишка-то, сейчас-то мы его, считай, не бьем, пугаем, а коли злодеем-крамольником его выставлять – это ж полную пытку надо…

– Само собой, – кивнул Иван.

– А он ее выдюжит?

– Сомневаюсь.

– Вот и я – сомневаюсь. Так что вечером, так и быть, забирай… Мать его тут приходила, еду принесла… я сразу-то запретил, а потом закрутился, про нее и запамятовал совсем. Боюсь, как бы теперь не нажаловалась… Батогов-то неохота отведать.

– Батогов? – изумился Иван.

– А ты что, не слыхал новое царево распоряженье? – Дьяк удивленно округлил глаза. – Так и сказано – ежели из приказных кто уличен будет в мздоимстве, мошенничестве, волоките иль посетителей забижать будет – в назиданье другим бить того батогами нещадно!

– Ну?!

– Вот те и ну! С Разрядного приказа уже, говорят, пятерых отдубасили. Прилюдно, на площади. Народишко кругом стоял, смеялся да приговаривал – так, мол, вам, крапивное семя, так! Вот теперь и смекай – как бы никого не забидеть. Ты уж, как парня на себя перепишешь, передачку-то разреши да с матерью будь поласковей.

– Буду, – пообещал Иван. – Куда уж теперь денешься?

Игнатку он освободил этим же вечером. Переписал на себя, вывел к матери, та – довольно молодая еще, простоволосая женщина – аж обмерла, запричитала радостно, потом обернулась к Ивану, на колени бухнулась:

– Храни тя Господи, боярин младой!

– Да не боярин я, – отмахнулся юноша. – Сыне боярский. Ты, мать, к синяку-то свинчатку привяжи – пройдет.

– Ужо привяжу! – Мать ласково гладила сына по голове. – Синяк-то – ништо, и дыба – невелика беда. Главное, голову не срубили. Живой!

– Голову у нас, мать, теперь рубят только по приговору суда или Боярской думы, утвержденного царем-батюшкой, – неожиданно обиделся Иван. – Понимать надо!

– Господине! – позвал кто-то.

Иван обернулся: у крыльца стоял Елизар, палач, и держал в руках кафтан, добротный такой, зеленый, с желтыми красивыми пуговицами.

– Малец-то, вишь, кафтанец в темнице забыл… А нам чужого не надо!

– Эвон, малец твой… – Иван усмехнулся, кивнул. – Отдай матери.

Елизарий с поклоном протянул кафтан:

– Возьми, матушка, да не рыдай так, не гневи зазря Господа.

Развернувшись, палач простился с Иваном и быстро зашагал прочь, – видать, были еще дела.

– Это кто ж такой? – Перестав причитать, женщина деловито набросила на сына кафтан.

– Кат, – меланхолично отозвался Иван. – Елизарием кличут. Он кафтан и принес.

– Видать, хороший человек, – перекрестилась женщина. – Совестливый.

– Наверное.

Пожав плечами, юноша поднялся в приказ. Нужно еще было уладить освобожденье с Овдеевым, да и так, доложить кое о чем – не зря ведь день прошел, удалось-таки разговорить парочку Василия Шуйского холопов.

Впрочем, о князе Василии стольник теперь не слушал, сразу же перебил, обрисовав изменившуюся ситуацию короткими рублеными фразами:

– Нет больше Василия Шуйского! Кончился. Арестовал его государь. Скоро казнь.

– Вот как…

– Так… – Овдеев немного помолчал, а затем понизил голос, как делал всегда, когда хотел сказать что-то особенно важное: – Ты со своими парнями другим лиходеем займись – Михайлой Скопиным-Шуйским. Вот кто, думаю, настоящий крамольник! Умен, злоковарен, молод – всего двадцать лет. А уже о таких чинах возмечтал, другим-то и к пятидесяти не снилось. Вот об этом Михайле я, с вашей помощью, должен знать все: где, с кем, в какое время бывает, о чем разговаривает, даже – что думает! Ясно?

Юноша молча кивнул.

– Свободен, – махнул рукой стольник.

Поклонясь, Иван обернулся в дверях:

– Я тут парнишку одного, по тургеневскому делу, к себе забрал…

– Тургенева завтра казнят, – поморщился стольник. – А посему – с парнем этим можешь делать, что хочешь. Хочешь – выпусти, хочешь – по какому другому делу пусти.

– Лучше соглядатаем своим сделаю.

– Тоже верно. Еще вопросы?

– Нет.

– И славно! Михаил Скопин-Шуйский – вот теперь ваша главная задача!

Людское море волновалось на площади, переливалось волнами, кричало, било через край, иногда создавалось впечатление, что вот-вот выйдет из огражденных краснокирпичными стенами берегов, выплеснется в Белый город и, затопив его тысячеголосым многолюдством, ухнет с холмов вниз, в Москву-реку. Занявших кремлевские башни поляков, похоже, это сильно тревожило, не раз и не два уже какой-нибудь нетерпеливый жолнеж вытаскивал из ножен саблю… вполне понимая, что, ежели что случится, никакая сабля не поможет, да что там сабля – не помогут ни пищали, ни пушки.

Вокруг помоста отряды рейтар расчистили место, ждали, – именно отсюда должны были перечислить все вины казнимого. А на лобном месте уже прохаживался кат – здоровенный, в переливающейся на солнце рубахе кроваво-красного шелка. Топор – огромных размеров секира – блестел, небрежно прислоненный к плахе.

Оба – и палач, и топор – ждали… Ждал и народ – когда же начнется, когда?

О, любопытные людишки обожают смотреть на казнь! И чем кровавее смертоубийство, тем им интереснее, лучше. Потом будут долго помнить, рассказывать, как присутствовали, как видели… Как сверкнуло на солнце острое лезвие в мускулистых руках палача и, со свистом опустившись на плаху, – чмок! – впилось, разрубая шею, и отрубленная, еще какое-то время живая голова, скаля зубы, гнилой капустою покатилась с помоста, а обезглавленное тело задергалось, истекая кровью. Как палач, наклонившись, ловко поймал голову, поднял за волосы, показал с торжеством ликующему народу, а кровь с шеи капала, капала вниз, на помост, под ноги кату, крупными рубиновыми каплями… И острая, до поры до времени таившаяся где-то в глубинах сознания мысль пронзала вдруг каждого – не я! Не меня! Господи, как хорошо-то!