— До дна! — приказала она Сидони.

Постепенно она выпытала у Сидони, давно ли та знает (давно), кто еще знает о ее недуге (никто, кроме нее, Марианны) и что Сидони намерена никому об этом не рассказывать. Даже своим детям, Камилле и Жерому, а то они еще решат, что обязаны на несколько месяцев отказаться от привычного образа жизни и взять на себя бремя ухаживать за умирающей матерью. Даже Колетт, ни в коем случае — Колетт!

— А почему ни в коем случае не говорить Колетт? Я думала, вы… подруги.

— Да, мы подруги. Только подруги.

Услышав, как произносит Сидони слово «seulement»^[146], Марианна насторожилась.

— Seulement la grenouille s’est trompée de conte — это только лягушка в сказке ошибается, — тихо процитировала Марианна одну из бесчисленных поговорок, которым научила ее Паскаль.

Сидони уставилась на Марианну.

— Я лягушка на стене, — сказала она наконец. — Я не превращусь в принца. Не превращусь даже в болонку принцессы. Я люблю Колетт. Она любит мужчин. Это все.

— Это все? Но это же… ужасно!

Сидони пожала плечами.

— Вы должны сказать ей, Сидони!

— Что сказать?

— Все!

— И не подумаю.

— Вы что, хотите просто лечь и… умереть?

Сидони закрыла глаза. Когда сам знаешь, что скоро умрешь, — это одно. Когда другой говорит, что ты скоро умрешь, — это совсем другое. Еще хуже. Когда о твоей скорой смерти упоминает другой, эта мрачная перспектива обретает реальные очертания.

— Вот именно. Взять и умереть. И все.

Марианна перевела дыхание. «D’accord»^[147], — сказала она и встала налить еще коньяка.

Сидони поставила пластинку, и мастерскую наполнил голос Шевалье. Когда она двинулась к столу, ее пронзила уже знакомая боль, но на сей раз более сильная. Началось уничтожение. Она схватилась за стул, стул упал, ударился о стол и столкнул на пол разбитое каменное сердце.

Глубоко и равномерно дыша, Сидони подождала, пока приступ боли не прошел. Марианна наклонилась поднять половинки сердца. Оказалось, камень что-то скрывает: внутри он отливал красным и слегка мерцал синевой.

Марианна уложила Сидони в постель.

— Зачем вы, собственно, ко мне пришли? — спросила скульпторша.

— Попросить извинения.

— Но… за что же?

— За то, что всех обманула. За то, что была замужем, и за то, что… За то, что я не та, за кого себя выдавала.

— Да, но… Вы же до сих пор — вы сами?

— Да, — ответила Марианна, — да.

«Но я себя забыла».

Выйдя от Сидони, Марианна, гонимая внутренним беспокойством, поехала в Понт-Авен. Ей нестерпимо хотелось укрыться в объятиях Янна.

Но она не могла этого сделать, ведь ему она нанесла самое тяжкое оскорбление; неужели она смела надеяться, что он об этом забудет? Нет, он отвергнет ее, как надлежит человеку чести, да и просто всякому, кто не утратил рассудок.

Марианна свернула к галерее Колетт, затормозила и стала подчеркнуто терпеливо ждать, пока та не даст консультацию группе туристов из Гамбурга. Когда они ушли, Марианна перевернула табличку на дверях, объявив потенциальным посетителям: «fermé» — «закрыто».

Для начала Марианна пробормотала извинения, но Колетт только махнула рукой, в которой была зажата сигарета в элегантном мундштуке. Терзаниям Марианны она придавала не больше значения, чем дыму, вяло уходившему в оконные щели.

— Неужели вы еще не поняли, — сказала галеристка, — что мы вас любим?

Марианна улыбнулась. Потом она произнесла те скорбные слова, ради которых и приехала к Колетт, — сообщила ей, что ее подруга Сидони умирает.

Колетт опустилась на стул позади секретера филигранной работы. Только по тому, как вздрагивают ее плечи, Марианна поняла, что Колетт плачет. Она оплакивала все те годы, что провела в разлуке с Сидони, оплакивала тот краткий срок, что еще был им отпущен на то, чтобы как-то возместить ушедшее безвозвратно.

Марианна перестала ощущать действие коньяка; вместе с отрезвлением ее охватил стыд оттого, что она позволила себе вмешаться в чужую жизнь.

— Merci, — произнесла Колетт глуховатым от слез голосом. — Merci. Она сама никогда бы мне этого не сказала. Она именно такая. Она никогда не хотела ничем усложнять жизнь другим, все держала в себе.

В этот день табличка «ouvert»^[148] на двери больше не появилась.

Да и в последующие недели и месяцы тоже.

38

Возвышенные души можно распознать по тому, что они не обижаются на совершивших ошибки и промахи и никогда за них не мстят.

Когда Марианна слезла с «веспы», Паскаль бросилась к ней с распростертыми объятиями.

— О господи! Я его видела в телевизоре! Надеюсь, он там так и останется и больше не выйдет! — Она обняла Марианну. — Эмиль говорит: он скользкий какой-то, — прошептала она Марианне на ухо.

Ее муж только сухо кивнул, когда Марианна вошла в библиотеку. А потом протянул ей список покупок.

Едва Марианна начала произносить заранее продуманные извинения, Эмиль предупреждающе поднял руку.

— Вы же не дурочка, Марианн Ланс. Перестаньте притворяться. Это не вы его предали. Это он вас предал. Он должен был давным-давно отпустить вас и оставить в покое, а не выставлять на посмешище перед всем народом. Понятно вам это, упрямица?

«Таким я его еще не видела».

— Мужчина, который любит женщину, ради нее пройдет босиком всю Африку. Будет ее упорно искать, а не станет, как последний идиот, перед камерой и не начнет плакаться, что вот, мол, она пропала.

Он хотел еще добавить, что яйца этому идиоту тоже бы не помешали, но передумал. В беседе с дамами не следовало упоминать о гениталиях. Вместо этого он протянул ей список и ключи.

В «Антрмарше» она не сразу заметила что-то странное. Только когда Лоран доверительным шепотом спросил, не припасать ли впредь для нее «особый товар», она насторожилась и ей сделалось не по себе.

— Может быть, сердца? — Маленький черноусый толстяк с заговорщицким видом наклонился к ней через прилавок. — Оленьи, говяжьи, собачьи сердца, если понадобятся? Или… может быть, пару куриных косточек?

Он явно испытал разочарование, когда Марианна заказала только филе для собак и нарезанную грудинку, из которой собиралась сварить Гуашонам густой немецкий суп-айнтопф.

Когда во фруктовом отделе Марианна стала принюхиваться к дыням и тереть друг о друга стебли греческой спаржи, чтобы по скрипу определить, насколько она свежая, к ней подошла одна из продавщиц.

— Вам это нужно в качестве… афродизиака? — спросила она. На лице ее застыло выражение благоговения, робости и надежды.

Поход в магазин превратился в пытку, но почему — Марианна так и не поняла. Мадам Камю за сырным прилавком, мадемуазель Брюно за кассой и даже уборщица-марокканка Амели забросали ее вопросами:

— Я познакомлюсь в эти выходные с любовью всей своей жизни? Он мне подходит? Соглашаться на все, что мой муж требует в постели?

Марианна решила ответить поговорками, которым научила ее Паскаль:

— Горстка любви лучше, чем полная печь хлеба. Если как следует сжать нос, польется молоко. Не пытайся выпить море.

Ее ответы были встречены кивками и благодарными улыбками.

Обо всем этом она потом со смехом рассказывала Паскаль, маринуя гуляш в паприке.

Паскаль считала, что это не смешно.

— Я так и знала, что это произойдет. Но не думала, что так скоро. Когда о вас рассказали по телевизору, у них, наверное, что-то защелкнулось в голове.

— Защелкнулось?

— Лоран ведь стал предлагать вам сердца, правда? Вполне типично. А потом в качестве ответной услуги попросил бы освятить его машину. Или поколдовать над его детьми, чтобы приносили из школы одни пятерки. Или сварить ему какое-нибудь зелье, чтобы он потом подмешал его жене и та забыла в спальне свою обычную скованность.

— Не понимаю.

— Я тоже, но, кажется, местные надеются, что ты — добрая ведьма.

Марианна заметила, что Паскаль впервые обратилась к ней на «ты».