Возмущенный генерал принялся за дело. Севернее Эберсвальде он «обнаружил солдат, марширующих на северо-запад. Солдаты заявили, что их дивизия перегруппировывается около Йоахимшталя». Хейнрици остановил их и перегруппировал тут же около Эберсвальде. В том же районе в местах переправы через канал он увидел, как разгружаются «только что организованные части 4-й полицейской дивизии СС. Этим молодым, почти не вооруженным солдатам сказали, что они получат оружие в Эберсвальде». Южнее генерал обнаружил, что дорога забита гражданским населением и солдатами. Он вышел из машины и приказал унтер-офицерам повернуть людей кругом. «Возвращайтесь на фронт», — приказал он.

В городке Шенхольц он увидел «молодых, растерянных офицеров. Им приказали отлавливать и собирать рассеянные воинские части». Леса между Шенхольцем и Трампе кишели группами солдат, отдыхающих либо отступающих. Все заявляли, что не имеют никаких приказов и инструкций. В другом районе Хейнрици наткнулся на «взвод танковой разведки, отдыхающий рядом со своей техникой», и приказал разведчикам немедленно выдвинуться к Бизенталю и захватить этот важнейший перекресток.

Вокруг Эберсвальде царила такая неразбериха, что, как позже вспоминал Хейнрици, «никто не мог сказать мне, существует ли вообще фронт». Однако к полуночи он восстановил порядок в регионе и отдал новые приказы. Стало ясно, что его войска слишком малочисленны и плохо вооружены, а зачастую не имеют компетентных командиров, то есть фронт долго не сможет держаться. 3-я танковая армия фон Мантейфеля достигла на севере кое-каких успехов в обороне против Рокоссовского, однако и фон Мантейфель вскоре вынужден будет отступить.

В 12.30 Хейнрици позвонил Кребсу и доложил, что ситуацию почти невозможно контролировать. Подробнее всего он говорил о 56-м танковом корпусе, который, «несмотря на все контратаки, Советы теснят все дальше и дальше. Ситуация там вот-вот взорвется». Дважды в тот день Хейнрици разговаривал лично с Кребсом о быстро ухудшающемся положении 9-й армии, и каждый раз Кребс повторял решение фюрера: «Буссе должен держаться на Одере». Сейчас Хейнрици снова боролся за Буссе:

— Мне постоянно не давали распоряжаться 9-й армией. Сейчас, пока не поздно, я требую свободы действий. Я должен подчеркнуть, что оспариваю приказы фюрера не из упрямства или необоснованного пессимизма. Из моего послужного списка в России вы знаете, что я легко не сдаюсь. Однако, чтобы спасти от гибели 9-ю армию, жизненно важно действовать немедленно.

Согласно полученному приказу, группа армий должна удерживать нынешнюю линию фронта, и все имеющиеся в наличии войска должны быть стянуты, чтобы закрыть брешь между 9-й армией и Шернером. С глубоким сожалением я должен сказать, что выполнить этот приказ невозможно. Эта переброска просто не имеет шанса на успех.

Я требую одобрить мое предложение об отводе 9-й армии. Это в интересах самого фюрера. Собственно говоря, я должен лично пойти к фюреру и сказать: «Мой фюрер, поскольку этот приказ угрожает вашему благополучию, не имеет никаких шансов на успех и не может быть выполнен, я прошу вас освободить меня от командования и назначить кого-нибудь другого. Тогда я смогу сражаться с врагом в рядах фольксштурма и исполню свой долг».

Хейнрици честно раскрыл свои карты: он заявил вышестоящему офицеру, что скорее будет драться не солдатом, чем выполнит приказ, который может привести лишь к бесцельной гибели людей.

— Вы действительно хотите, чтобы я передал это фюреру? — спросил Кребс.

— Я этого требую. Свидетели тому мой начальник штаба и штабные офицеры.

Кребс перезвонил через некоторое время и сообщил, что 9-я должна удерживать свои позиции, и в то же время все доступные войска должны попытаться закрыть брешь между 9-й и Шернером на южном фланге, «дабы вновь образовать непрерывную линию фронта». Хейнрици понял, что 9-ю армию можно считать потерянной.

В три часа ночи в бункере фюрера началось военное совещание, во время которого Гитлер обвинил 4-ю армию — армию, сокрушенную Коневым в первый день его наступления, — во всех возникших с того дня проблемах. Более того, он обвинил 4-ю армию в предательстве. «Мой фюрер, — воскликнул шокированный генерал Детлефзен, — вы действительно верите, что командование совершило предательство?» Гитлер взглянул на Детлефзена «с сожалением, словно только дурак мог задать столь глупый вопрос», и заявил: «Причина всех наших неудач на востоке — предательство, и ничего, кроме предательства».

Когда Детлефзен собирался покинуть комнату, вошел глубоко озабоченный посол Вальтер Хевель, представитель фон Риббентропа из министерства иностранных дел.

— Мой фюрер, — сказал он, — есть ли для меня какие-либо приказы? — Воцарилось молчание, и Хевель снова заговорил: — Если мы хотим достичь каких-либо результатов на дипломатическом уровне, сейчас самое время.

Согласно утверждению Детлефзена, Гитлер «тихим и совершенно неизменившимся голосом» произнес:

— Политика. Я больше не имею никакого отношения к политике. Она вызывает у меня отвращение.

Затем Гитлер медленно, устало направился к двери, обернулся к Хевелю:

— Когда я умру, можете заниматься политикой сколько вам угодно.

— Я думаю, мы должны что-то предпринять сейчас. — Гитлер отвернулся, и Хевель повторил еще настойчивее: — Мой фюрер, время истекает.

Гитлер как будто и не слышал.

Ничего подобного берлинцы прежде не слышали. Этот звук не был похож ни на свист падающих бомб, ни на грохот зениток. Озадаченные покупатели, выстроившиеся в очереди перед универмагом «Карштадт» на Германплац, прислушались: тихие далекие причитания становились все громче и быстро переросли в страшный пронзительный крик. Люди замерли, словно загипнотизированные, но через мгновение очередь дрогнула и рассыпалась. Однако было слишком поздно. Первые достигшие города артиллерийские снаряды разорвались на площади. Ошметки человеческих тел швырнуло на заколоченные досками витрины. Мужчины и женщины лежали на земле, пронзительно крича и извиваясь в предсмертной агонии. Было ровно 11.30 утра субботы 21 апреля. Берлин превратился в передовую.

Везде рвались снаряды. Языки пламени лизали крыши по всему центру города. Рушились еле державшиеся после бомбежек здания. Горели перевернутые автомобили.

Снаряд попал в Бранденбургские ворота, и один карниз упал на мостовую. Снаряды распахали всю Унтер-ден-Линден; Королевский дворец, превратившийся в руины еще раньше, снова загорелся. Как и рейхстаг. Балочные фермы, поддерживавшие купол здания, обрушились ливнем из металлических глыб. Люди в панике бежали по Курфюрстендам, роняя портфели и свертки, отчаянно метались между подъездами. В конце улицы, выходящем к Тиргартену, снаряд попал точно в конюшню с верховыми лошадьми. Пронзительные крики животных смешались с воплями мужчин и женщин.

Вдруг лошади — с пылающими хвостами и гривами — вырвались из огненного ада и понеслись по Курфюрстендам. Один огневой вал за другим методично накрывали город. Макс Шнетцер, корреспондент швейцарской газеты «Дер Бунд», стоявший у Бранденбургских ворот, заметил, что в центре правительственной части Вильгельмштрассе снаряды приземлялись почти каждые пять секунд. Затем наступала пауза в полминуты или минуту, и снова начинали падать снаряды. Со своего наблюдательного поста журналист видел пламя пожаров, рвущихся в небо со стороны станции метро «Фридрихштрассе». «Поскольку дымная пелена рассеивала свет, казалось, что горят сами облака», — позже написал он.

Артобстрел был столь же интенсивен и в других районах города. В Вильмерсдорфе Ильзе Анц, ее мать и сестра почувствовали, как содрогается их дом. Девушки бросились на пол, их мать прижалась к дверному косяку, крича: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!» В Нойкельне Дора Янсен смотрела, как ее муж, майор вермахта, идет по подъездной дорожке к их лимузину. Ординарец распахнул дверцу, и вдруг «его разорвало на куски» снарядом. Когда пыль рассеялась, Дора увидела, что ее муж все еще стоит у машины, высоко подняв голову, но его лицо искажено болью. Когда фрау Янсен подбежала к мужу, то увидела, что «одна штанина его брюк пропитана кровью, кровь хлестала из сапога и растекалась по тротуару». Позже, когда его уносили на носилках, она обнаружила, что странное чувство борется в ней с тревогой за мужа. Одна мысль вертелась в ее голове: «Как прямо он стоял, несмотря на ранение. Настоящий офицер!»