В комнате у рыжего Джона было полно крыс. Он налаживал большие ловушки-западни, ловил грызунов, а потом отдавал их Табби на расправу. Как-то раз кот был настолько нетерпелив, что схватил и уволок ловушку вместе со всем содержимым и устроил в ночи целый кошачий концерт, громыхая ею по камням и рассыпая снопы искр. Назад он вернулся через несколько дней, лоснящийся и очень довольный, но Джон так больше никогда своей ловушки и не видел.
Другой напастью в его комнате были летучие мыши, они тоже кишели там сотнями. Мистер Бас-Торнтон мог, бывало, весьма ловко сбить летучую мышь на лету одним щелчком хлыста. Но шум это производило в маленькой каморке посреди ночи адский: режущие ухо щелчки — и вот уже воздух полон всепроникающим писком множества мелких тварей.
Для английских детей все это было чем-то вроде рая — чем бы оно ни было для их родителей: особенно в те времена, когда никто не жил у себя дома такой вот совершенно дикой жизнью. Тут кто-то должен был чуть-чуть опередить свое время — назовите его, как хотите, хоть декадентом. Разнице между мальчиками и девочками неминуемо суждено было исчезнуть, к примеру, в том, что касалось ухода за собой. Длинные волосы сделали бы вечерний поиск травяных клещей и гнид нескончаемым, поэтому волосы у Эмили и Рейчел были коротко острижены и позволяли им вытворять все, что вытворяли мальчики: лазать на деревья, плавать, ловить зверьков и птиц; у каждой на платьице даже было по паре карманов.
Средоточием их жизни был, скорее, не дом, а плавательный бассейн. Каждый год, когда дожди прекращались, поперек ручья воздвигалась запруда, так что в течение всего сухого сезона они располагали довольно большим прудом для купания. Кругом стояли деревья: громадные пушащиеся хлопковые деревья, а между их лапами — кофейные деревья, и в контрасте с общей бесформенной грандиозностью растительного царства — изящные сандаловые деревца и ярко расцвеченные красные и зеленые перечные; окруженный ими пруд был почти полностью в тени. Эмили и Джон сооружали там древесные пружины — их научил Хромоногий Сэм. Надо срезать изогнутую палку и привязать к одному концу веревочку. Потом второй конец заострить, чтобы на него насадить фрукт как наживку. У самого основания с этой стороны немножко подтесать палку и в плоском месте просверлить дырку. Срезать маленький колышек, как раз такой, чтобы просунуть в рот этой дырке. Потом сделать петлю на конце веревки, согнуть палку, как натягивают тетиву лука, пока петля не проденется в дырочку, и защемить ее там колышком, так чтобы петля располагалась вдоль него развернуто. Насадить наживку и подвесить на дерево посреди веток; птица сядет на колышек, намереваясь поклевать фрукт, колышек выпадет, петля туго захлестнется вокруг птичьих лапок, и тут вы выскакиваете из воды, как розовые хищные обезьяны, и, выкликая “Ина-дина-дайна-ду” или еще какую-нибудь ахинею, решаете — то ли свернуть птице шею, то ли отпустить на волю, тем самым возбуждение и ожидание развязки еще продлевается как для ребенка, так и для птицы.
Вполне естественно, что у Эмили были всякие идеи о том, как просвещать негров. Они, конечно, были христиане, так что об их нравственности заботиться не приходилось, не нуждались они также ни в супе, ни в вязаных вещах, однако все они были прискорбно невежественны. После продолжительных переговоров они наконец согласились, чтобы Эмили научила Малыша Джима читать, но успеха она не достигла. Еще у нее была страсть ловить домашних ящериц, но так, чтобы те при этом не сбрасывали своих хвостов, как это у них водится, если их напугают; целью ее неустанных тщаний было упрятать их целехонькими и непотревоженными в коробку из-под спичек. Ловля зеленых травяных ящерок также была занятием весьма деликатным. Ей приходилось сидеть и подсвистывать наподобие Орфея, пока они не повыберутся из своих щелей и не проявят свои эмоции, раздувая розовые горлышки; потом, очень нежно, она заарканивала их длинным травяным стебельком. Ее комната была полна зверушек, частью живых, частью, видимо, уже дохлых. Еще у нее были ручные белки и, в роли наперсницы и оракула, Белая Мышь с Эластичным Хвостом, всегда готовая поставить точку в любом вопросе; правило, установленное мышью, было правилом железным, особенно для Рейчел, Эдварда и Лоры, то есть малышни (в семье им присвоили общее прозвание — Лиддли). Мышь предоставляла некоторые привилегии для Эмили, переводчицы ее прорицаний, и с Джоном, который был старше Эмили, она также благоразумно в пререкания не вступала.
Мышь была вездесущей, белки же более ограничены пространственно: они жили на холме в маленькой норе, охраняемой двумя растениями-кинжальниками.
Веселее всего на пруду было играть на двурогом бревне. Джон усаживался верхом на главный ствол, а другие старались спихнуть его, схватившись за рога. Малышня, конечно, только бултыхалась на мелком месте, но Джон и Эмили ныряли. Надо сказать, Джон нырял правильно, головой вперед, Эмили же прыгала только ногами вперед, прямая, как палка; зато она могла долезть до таких высоких сучков, куда ему было не добраться. Миссис Торнтон как-то пришло в голову, что Эмили уже слишком большая, чтобы и дальше купаться нагой. Единственным костюмом, который она смогла приспособить для купания, была старая хлопчатобумажная ночная рубашка. Эмили прыгнула, как обычно; сперва воздушными пузырями ее опрокинуло вверх тормашками, а потом мокрый хлопок окутал ей голову и руки и едва ее не утопил. После этого вопрос приличий так и остался в подвешенном состоянии: все-таки цена слишком велика — утонуть ради их соблюдения; по крайней мере, на первый взгляд, это было чересчур.
Но однажды в пруду действительно утонул негр. Он объелся крадеными манго и, уже чувствуя свою вину, решил еще и прохладиться в запретном водоеме, с тем чтобы потом единожды покаяться в двух прегрешениях. Плавать он не умел, а при нем был только негритенок (Малыш Джим). Холодная вода и обжорство привели к апоплексическому удару. Джим немножко потыкал в него палочкой, а потом убежал в испуге. Погиб ли человек от апоплексии или утонул, стало предметом дознания, и доктор, прожив в Ферндейле неделю, решил, что все-таки негр утонул, хотя покойник и был до самого рта набит зелеными манго. Большая польза от происшествия состояла в том, что ни один негр не стал больше здесь купаться под страхом, что “даппи”, или дух мертвеца, может его схватить. Так что, если какой-нибудь черный хотя бы приближался к пруду в то время, когда дети там купались, Джон и Эмили устраивали представление, будто даппи нащупывает их под водой, и ужасно огорчались, когда негр второпях скрывался. Только один негр в Ферндейле действительно однажды видел даппи, но этого оказалось вполне достаточно. Ошибиться, спутав даппи с живыми людьми, невозможно, потому что голова у даппи на плечах повернута задом наперед, а еще на них цепи; кроме того, никто не должен называть их “даппи” в лицо, потому что это дает им силу. Этот несчастный человек забылся и, увидев призрак, вскрикнул: “Даппи!”. И заработал ужасный ревматизм.
Хромоногий Сэм рассказывал им множество историй. Он, бывало, сидел день-деньской на камнях сушилки, где вялился на солнце красный стручковый перец, и выковыривал червей из пальцев ног. Сначала это казалось детям очень противным, но он, видимо, получал от этого немалое удовольствие; и к тому же, когда тропические блохи залезали под их собственную кожу и оставляли там свои маленькие яичные кладки, это ведь не было так уж непереносимо мерзко. Джон иногда растирал такое место даже с каким-то трепетным увлечением. Сэм рассказывал им истории про Ананси: про Ананси и Тигра, и про то, как Ананси приглядывал за Крокодильей детворой, и прочее в том же роде. А еще у него был маленький стишок, который произвел на детей очень сильное впечатление:
Старый Сэм плясать мастак. Не уймется он никак.
Пляшет сутки напролет, Никогда не устает.
До тех пор плясать он может, Пока с ног не слезет кожа.
Возможно, стишок был как раз про то, как с самим старым Сэмом стряслась беда: он был очень общителен. Ему было предсказано, что у него будет великое множество детей.
