С другой стороны, и в Лондоне, и в целом в Европе с самого ее появления большой и мгновенный успех, кажется, свалился на нее разом, как гром средь ясного неба, преимущественно, я думаю, потому, что в ней было о чем поспорить. Конечно, не всем она пришлась по вкусу; многие ревнители детства вознегодовали, раскипятились и вышли из себя. Она не понравилась Андре Жиду, он не мог понять, зачем она вообще была написана. Она не понравилась также директрисе Королевской школы офицерских дочерей в Бате, та выразила уверенность, что ни одна из ее маленьких подопечных не смогла бы убить взрослого человека, а если бы они такое совершили, то вполне можно надеяться, что, будучи правдивыми детьми, они (как Джордж Вашингтон) откровенно бы в том сознались — она так и выразилась в своем письме в газеты.

Кто-то сказал недавно, что эта книга “скромно и незаметно” больше сделала, чтобы изменить представления людей о детстве, чем все труды Фрейда, но лично меня полемика, разгоревшаяся вокруг моей бесхитростной повести, повергла в совершенное изумление. У меня не было намерения изменить чье-либо мнение о чем бы то ни было. У меня просто была история, которую мне хотелось рассказать. Случилось так, что история эта была о детях… но нет никаких сомнений, что дети имеют то же право, что и старшие, быть изображенными реалистически — насколько позволяет мне мое понимание и умение. В конце концов, в таком контексте “реалистически” — это просто синоним слова “любовно”; моей единственной заботой было показать их наилучшим, наиправдивейшим образом — с любовью.

Но если меня спросят, что эта книга значит для меня сегодня, мне будет совершенно нечего ответить кроме того, что я знаю: было когда-то время, когда она была мне совершенно впору. Разумеется, я развивался, менялся; я должен был избавиться от нее (написать ее, иными словами). Теперь она лежит перед вами — она больше не является частью меня; и разве может отношение автора к своей прежней работе выражаться иначе, чем строгими словами “без комментариев” — так могла бы сказать повзрослевшая змея о сброшенной ею старой коже?

Ричард Хьюз

I

1

Среди плодов, принесенных отменой рабства на Вест-Индских островах, особенно заметны руины. Они примыкают к сохранившимся домам и распространяются далее, докуда долетит брошенный рукою камень: развалившиеся жилища рабов, развалившиеся сахаромольни; часто — разрушенные особняки, поддерживать которые далее в пригодном для житья состоянии было бы слишком накладно. Землетрясения, пожары, дожди и — смертоноснее всего — растительность быстро делают свое дело в этом краю.

Вот один хорошо мне памятный образчик разрухи. Ямайка; огромный каменный дом под названием Дерби-Хилл. В доме этом жила семья Паркеров, и когда-то он был центром процветающей плантации. С приходом Освобождения имению, как и многим другим подобным, пришел, что называется, каюк. Сахароварни развалились. Густой кустарник задушил посадки сахарного тростника и гвинейского проса. Полевые негры все как один покинули свои хижины, не желая, чтобы им хоть что-то напоминало даже о самой возможности работы. Потом пожар уничтожил жилища домашних негров, и трое оставшихся преданных слуг заняли особняк. Две мисс Паркер, наследницы всего этого хозяйства, состарились, да и по воспитанию своему были ни на что не способны. И вот картина: приезжая в Дерби-Хилл по делам или по какой-то другой причине, надо было пробираться сквозь достающий до пояса кустарник, пока не окажешься перед главной дверью, ныне постоянно настежь распахнутой навстречу буйно разросшимся насаждениям. Жалюзи во всем доме были оборваны, вместо них преградой свету служили мощные виноградные лозы, и сквозь расползающийся полурастительный сумрак проглядывала фигура старой негритянки, закутанной в грязную парчу. Две старые мисс Паркер жили в постели, поскольку негры забрали всю их одежду: хозяйки почти умирали с голоду. Воду для питья им приносили поутру на серебряном подносе в двух треснутых чашках вустерширского фарфора и в трех скорлупах кокосового ореха. Бывало, немного погодя одной из наследниц удавалось уговорить своих тиранов одолжить ей платье из набивного ситца; тогда она выбиралась из своей берлоги и слонялась без дела посреди всеобщего развала, пытаясь то стереть с золоченого мраморного стола засохшую кровь и перья когда-то зарезанных на нем цыплят, то начать какую-то осмысленную беседу, то в кои-то веки завести часы в корпусе из позолоченной бронзы; потом бросала все это и сомнамбулой заваливалась обратно в постель. А в скором времени, судя по всему, сестры были заморены голодом до смерти. Либо, коль такая кончина вряд ли вероятна в стране столь плодородной, возможно, их накормили толченым стеклом — слухи ходили разные. Как бы то ни было, обе они умерли. Это одна из тех картин, которые оставляют в памяти глубокое впечатление; гораздо более глубокое, чем заурядные, не столь романтичные, повседневные факты, которые показывают нам реальное положение на острове в смысле статистическом. Разумеется, даже в истории переходного периода местные анналы сохранят разве только какие-нибудь разрозненные клочки одной подобной мелодрамы. Куда более типичным был, к примеру, Ферндейл, имение милях в пятнадцати от Дерби-Хилла. Здесь сохранился только дом надсмотрщика: Большой Дом целиком обвалился и совершенно зарос бурьяном. Дом же надсмотрщика состоял из нижнего каменного этажа, предоставленного козам и детям, и второго, жилого, деревянного этажа, в который можно было попасть по двум пролетам наружной деревянной лестницы. Когда случались землетрясения, верхняя часть лишь слегка перекашивалась, и ее можно было потом с помощью больших ваг подвинуть назад, на свое место. Крыша была гонтовая и после сухого сезона текла, как сито, так что первые несколько дней сезона дождей кровати и прочую мебель приходилось без конца переставлять туда-сюда, чтобы спастись от капелей, пока дерево кровли не разбухнет как следует.

Люди, жившие там во времена, о которых я вспоминаю, звались Бас-Торнтоны: они были не уроженцами острова, “креолами”, а семьей из Англии. У мистера Бас-Торнтона был некий бизнес в Сент-Энне, и он имел обыкновение ездить туда каждый день верхом на муле. Ноги у него были такие длинные, что на своем низкорослом скакуне выглядел он довольно смешно, а поскольку хозяин был настолько же темпераментным, насколько мул обидчивым, оба они совместно и неотступно следили за соблюдением собственного достоинства.

Рядом с жилым домом стояли развалины мельницы и сарая для выпаривания. Эти два заведения никогда не располагаются впритык друг к другу: мельница ставится на возвышении и снабжена водяным колесом, вращающим громадные вертикальные железные валы. Отсюда тростниковый сок сбегает по клиновидному лотку в помещение для выпаривания, где стоит негр и потихоньку полощет в нем травяную кисть, обмакнутую в известь, чтобы сок гранулировался. Затем сок разливается в большие медные чаны над топкой, в которой горят вязанки хвороста и тростниковый жмых. “Тут стоят несколько негров, снимая в бурлящих чанах накипь медными черпаками с длинными ручками, в то время как их товарищи сидят вокруг, поедая сахар либо пожевывая жмых в тумане от горячего пара”. То, что они вычерпывают, медленно стекает по полу с изрядной примесью разной дряни — насекомых, всяких прутиков и даже крыс — к ногам негров, а потом — в другой резервуар, чтобы из всего этого путем перегонки получился ром.

Так, во всяком случае, это делалось когда-то. Я ничего не знаю о современных методах, как и о том, существуют ли они вообще: я не бывал на острове с 1860 года, а с тех пор прошло немало времени.

Но еще задолго до того всему этому в Ферндейле пришел конец: большие медные чаны были перевернуты вверх дном, а наверху, на мельнице, три огромных вала совсем расшатались без дела. Вода уже не доставала до них: ручей бежал куда-то по своим собственным делам. Дети Бас-Торнтонов, бывало, заползали в давильню через выпускное окно, пробираясь среди опавших листьев и обломков колеса. Как-то раз они нашли там выводок дикой кошки — мать куда-то отлучилась. Котята были крошечные, и Эмили попыталась было отнести их домой в переднике, но они кусались и царапались так свирепо, прямо сквозь ее легкое платьице, что она была очень рада — хотя ее гордость и пострадала, — когда они все вырвались, кроме одного. Этот единственный, Том, вырос, но так никогда по-настоящему и не приручился. Потом от него было несколько приплодов у их старой домашней кошки Китти Кранбрук, и единственный оставшийся в живых из этого потомства, Табби, стал в своем роде знаменитостью. (А Том скоро удрал в джунгли насовсем.) Табби был преданный кот и хороший пловец, плавал он для собственного удовольствия, загребая лапами кругом плавательного бассейна вслед за детьми и время от времени испуская возбужденные вопли. Еще он занимался смертельным спортом со змеями: устраивал засаду на гремучую змею либо на черного полоза, как если бы охотился за водяной крысой, обрушивался на змею с дерева или еще откуда-нибудь и сражался с ней насмерть. Однажды он был укушен, и они все его горько оплакивали, предвкушая зрелище захватывающей смертельной агонии, но Табби только скрылся в кустах и, вероятно, чего-то поел, а через несколько дней вернулся с видом весьма самодовольным, явно готовый пожирать змей, как и прежде.