Вчера, когда я начала кампанию послушания, она вошла в мою комнату, села на кровать, дергая себя за кончики пальцев. Она сказала, чтобы я записала любые вопросы, которые у меня есть к ней. Это была идея Элисон. Не вопросы о том – она не может заставить себя рассказать, что сделала, – а о ее жизни, о нашей жизни и о чем угодно. Она сказала, что ответит на все наилучшим образом. Я ответила, что напишу, хотя и не собиралась это делать. Теперь я ничего не хочу знать о ее прошлом. Ну хорошо, может и хочу – «расскажи мне об отце», – но что проку? Все это не имеет значения. Больше не имеет.

Она еще посмотрела телик, выпила чаю, словно мы проводили обычный вечер дома, а я потихоньку поглядывала на часы, отчаянно подгоняла время, спрашивая себя, чувствует ли он то же самое.

Наконец мама приняла снотворное – интересно, на сколько таблеток они ее теперь посадили, – а я изобразила, что зеваю во весь рот, сказала, что устала, поцеловала ее в голову и ушла в мою комнату. Единственный умопомрачительный момент за вечер. От запаха ее волос у меня в животе защемило, захотелось забраться ей на колени, как в детстве. Когда она была моим миром. Такое забавное жуткое чувство, но я поспешила выкинуть его из головы. Не знаю, способна ли она любить меня, – если бы она была способна на любовь, то никогда не сделала бы того, что сделала, – и я не могу понять, зачем она вообще меня родила. Вот такого рода вопросы Элисон и рекомендует мне записать. Но в задницу их! Меня здесь не будет. Она не будет частью моей новой жизни. Он – мой мир, и он будет меня ждать. Должен ждать.

Я лежу в кровати в темноте, одетая под одеялом, натянула его по самый подбородок. Что он скажет о моем новом виде? Ну, все равно его придется поменять. По крайней мере, цвет волос, потому что полиция конечно будет меня искать. Но мне шестнадцать. Я не ребенок. Они будут думать, что я убежала, и будут правы. Я оставлю записку. Там написано: «Не ищите меня». Коротко, но ясно, и я не хочу упоминать его. Не его вина, что ситуация сложилась такая говенная.

Заметила ли Элисон пропажу денег из бумажника? Я взяла тридцать фунтов, когда она говорила с мамой перед уходом. А вчера я взяла двадцатку у психиатра. Она сегодня не приходила, так что хрен его знает – подозревает меня или нет.

В любом случае полсотни должно хватить, если я найду телефонную будку, чтобы вызвать такси, или если автобус еще ходит. Мне нужно добраться до загородной дороги, где мы собираемся встретиться. Где нас никто не увидит. Отсюда до нее далековато, но ничего страшного. Мы договорились на четыре ночи, так что времени у меня хватает. Если его там нет, я пойду к Андж или Джоди. Но он там будет непременно. Он меня любит. Когда мы будем в безопасности, я сообщу друзьям, чтобы не беспокоились. Мне еще придется разобраться и с другой проблемой – тонкой голубой полоской, Джоди мне обещала с этим помочь, но он и сам поможет. Я точно знаю. Он с таким пониманием отнесся к истории с Кортни, хотя и не без ревности. Если придется сделать аборт, то я после этого буду чувствовать себя более взрослой? Буду ли я ему казаться более взрослой? Когда-нибудь у нас, может, будут наши собственные дети, но пока я только хочу, чтобы из меня убрали эту штуку. Может, она сама уйдет. Когда меня не тошнит, я могу делать вид, будто ее там и нет.

Я жду; наконец в доме наступает полная тишина. Сердце у меня колотится. Во рту сухо. «Он там будет, он там будет», – повторяю я себе. Я откидываю одеяло и тихонько встаю. Пока не надеваю туфли. Они подождут, пока я не выйду из дома.

Я собираю вещи, проверяю карманы – на месте ли деньги, а потом крадусь к двери.

Вот оно, думаю я. И через секунду меня уже нет.

– Смотри. Вот здесь. Видишь? – Ричард держит перед моим носом журнал. – Это сделала она.

Миссис Голдман, божий одуванчик, которая живет – жила – по соседству с Лизой, смотрит на меня с обложки. Вид у нее хрупкий. Неужели ее кто-то силком заставил? Журнальчик грязненький, не журнал – сплетник, такие обычно лежат в приемных у дантиста и других докторов, хоть и нацелены на более степенную аудиторию, чем читательницы «Клоузер» или «Хит». Я смотрю на заголовок над фотографией миссис Голдман: «Соседка Шарлотты Невилл рассказывает все – тайная жизнь детоубийцы». Я беру журнал, кладу его, листаю до нужной страницы. Выделенная цитата: «Я всегда знала, что она какая-то не такая. Одиночка».

– Вранье, – говорю я, отворачиваясь, чтобы перемешать кофе. – Как ей только не стыдно? Лиза для нее, чертовки, все время покупки делала и еще покупала ей на свои что-нибудь вкусненькое. Она заходила к миссис Голдман чаще, чем ее собственные дети.

– Суть не в этом. – И тут я слышу металл в его голосе. Он теряет терпение со мной, когда из игры в любезность ничего не вышло. – Если ей удалось сплавить это говно в общенациональный журнал, то, может, и нам принять предложение «Мейл»? Все только и хотят твоей истории. Как ты, ее никто не знал.

– Судя по тому, как обстоят дела, я бы сказала, что я ее вовсе не знала.

И у меня нет на это времени. Мне нужно на работу, поэтому я проскальзываю мимо – осторожненько, бочком – к моему плащу, чувствуя напряжение, которое исходит от мужа, когда он пытается сдерживать свою ярость.

– Не понимаю, почему ты не хочешь. – Он идет за мной в коридор. – Деньги просто ни за что. Это помогло бы нам решить наши финансовые проблемы.

«Не мои проблемы, – так и просится у меня с языка. – Твои».

– Нет, ни за что. Это грязь. Низкопробность. Ты всегда так говорил обо всех, кто продает им истории.

– Ты ее словно защищаешь, – рычит он. – Всегда ее защищаешь.

– Не говори глупостей.

– Ты сама только что это сделала. Когда говорила о старухе.

Я останавливаюсь у двери:

– Я бы не хотела, чтобы Ава прочитала такую статью. В которой я бы говорила о них за деньги. Ей сейчас вообще некому доверять.

– Ты ее больше никогда не увидишь, какое это может иметь значение?! Почему ты никак не можешь взять это в свою тупую голову?

Я позволяю двери захлопнуться за мной. Два репортера – за неимением слова получше, говнокопатели – скучают в конце подъездной дорожки, но я не смотрю на них и, уж конечно, не отвечаю, когда они меня окликают. Я сажусь в машину, надеваю солнцезащитные очки и еду – превышая ограничение скорости в двадцать миль, – пока не теряю их из вида.

Если бы так же просто можно было сбежать от всего остального. Я думаю о тех сорока тысячах фунтов, которые предложила «Дейли мейл». Ричард сказал, что они ему сами позвонили, но он еще не окончательно выбил из меня весь здравый смысл, чтобы я купилась на его вранье. Это он им позвонил. Конечно же. И сказал все обо мне и Лизе, о нашей дружбе, о том, как хорошо я знаю ее повседневную жизнь. Нужно было видеть его лицо, когда я сказала «нет». Он ушам своим не верил. В особенности когда понял, что заставить меня абсолютно бессилен. Никому не нужна его история – рядом с моей она и гроша ломаного не стоит. И как я могла думать, что этот человек – сама любовь. Даже в начале, когда я помогала ему с его работой, изучала с ним формы и внутреннее пространство домов, я могла предположить, что все придет к этому. «Почему у тебя красная помада? Для кого ты мажешься?» Те маленькие обвинения много лет назад должны были насторожить меня.

Начинает звонить мой телефон. Он. Я даю ему вызвониться, а потом, когда останавливаюсь под светофором, отправляю короткий текст: «Я подумаю». Мне и правда стоит об этом подумать. Я ничего не должна Лизе. А Ава все равно не читает газет. С учетом всего остального вряд ли это будет иметь для нее значение. Но для меня будет. Я злюсь на миссис Голдман, потому что уж она-то должна бы понимать. «Она одинока. – Я слышу эти слова, сказанные голосом Лизы. – Может быть, она просто рада вниманию. По крайней мере, она теперь сможет позволить себе время от времени сладенькое». Я выключаю этот голос. Лиза больше не должна быть матерью Терезой в моей голове. Она – главная проблема, черт побери! Даже теперь, когда ее нет, я все еще должна отдуваться?