– Джон, – начинает она и останавливается. Он пытается притянуть ее к себе, чтобы она лежала на его груди, но она сейчас не хочет слушать одобрительного биения его сердца. До тех пор, пока она не будет уверена, что его сердце принадлежит ей. – Я должна сказать тебе кое-что. – Ее голос существует как бы сам по себе, вне тела, плывет в темноте. Его лицо шершавое, и теперь она радуется плотным шторам, которые не пускают в комнату свет фонаря с улицы. Обычно, если ей не уснуть, темнота душит ее, но сегодня она пользуется ею, чтобы прогнать тревогу, спрятаться.

– У тебя такой серьезный голос.

Он чуть смеется, но в его смехе есть какая-то напряженность, и она понимает: он думает, речь пойдет о них, – может быть, она сделала что-то, может, у нее есть другой парень. Ее удивляет мысль о том, что он волнуется, как бы она не ушла от него. Она будет любить его до самой смерти.

– Я должна сказать тебе кое-что, но ты не должен никому об этом говорить. – Он смолкает – его пугает серьезность в ее голосе. – Обещаешь? – спрашивает она.

– Вот те крест! Чтоб мне умереть, если обману, – говорит он.

От его слов жизнь уходит из нее на мгновение, нервы натягиваются, ладони потеют. Это плохой знак? То, что он произнес те самые слова, которые так долго преследовали ее? Может быть, лучше ничего ему не говорить? Джоанна сказала, что это в человеческой природе – желать рассказать. Люди хотят делиться своими тайнами, но есть такие, которые человек должен носить в себе. Если когда-то в будущем у них появится ребенок, то тогда, конечно, дела будут обстоять иначе, тогда он, пожалуй, должен будет знать. Но тогда и у него будут мотивы никому ничего не говорить.

Он ждет, когда она скажет больше, и ее губы двигаются, как у рыбок гуппи, – открываются-закрываются. Ребенок будет, так почему не сказать сейчас? Дети – они приходят в мир, когда парень и девушка влюбляются, а они не всегда были осторожны. Ей следовало бы позаботиться о том, чтобы они были осторожны, но ее это как-то не очень волновало. Она понимает, чтó это значит. За прошедшие годы ее слишком много тестировали, чтобы она ясно понимала свою мотивацию. Она хочет ребенка. Ее эта мысль и возбуждает, и приводит в ужас. Эта идея слишком хрупка и драгоценна, чтобы подвергать ее исследованию.

Она снова открывает рот, все еще не зная, как начать. «Однажды давным-давно»? Превратить все в мрачную сказку? Подать ее в какой-нибудь сахарной обертке? Глупая мысль. Как бы она ни рассказала, потрясение неизбежно. Он, может, никогда больше не захочет говорить с ней. Или задушит ее прямо в постели, как это с удовольствием сделали бы многие незнакомые люди, которые так открыто и говорили.

Она ему расскажет. Но не будет говорить о том, как все случилось. Она никогда об этом не говорила. Она не может об этом говорить. Она сделала это – о чем еще тут говорить? И потому она начинает со своего имени. С кульминации. Может, все ее клетки и обновились, но времени прошло не так уж и много, чтобы ее имя не вызывало каких-то ассоциаций в головах людей. Страшила, которым детей пугать. «Если не придешь к чаю, Шарлотта Невилл тебя сцапает».

Она говорит в темноту возвышенными тихими предложениями, которые пытаются скрыть свою суть, и хотя она ох как чувствует его тело рядом с собой, оно непроизвольно напрягается от ее слов. Она ни разу не поворачивается, чтобы посмотреть на него, она рассказывает свою историю, пока их не обволакивает еще один слой тьмы, дополнительная простыня на них обоих.

Когда она заканчивает – на рассказ у нее уходит не так уж много времени, потому что любая правда коротка, – наступает тишина. Он садится и тянется за графином. Она слышит, как он глотает. Все останавливается. Она совершила страшную ошибку. Она хотела бы заплакать. Молчание длится бесконечно, пока его мозги обрабатывают услышанное. Она смотрит на него и думает: может быть, сегодня она видит его в последний раз. Ее легатированная жизнь внезапно становится похожей на лошадку-оригами вроде тех, которых делает из остатков бумаги мистер Бертон. Прекрасные творения. Их так легко смять.

– Прости, Джон, – шепчет она, и, хотя ее глаза сухи, голос у нее трескается. – Прости меня, пожалуйста.

Но тут он говорит ей, что все в порядке, он любит ее; он прижимается своей обнаженной кожей к ее, они целуются. Он любит ее. Он любит ее!

В следующие недели, когда она понимает, что тошнота, усталость, постоянное чувство голода не стоят беспокойства и что их скоро станет трое, она думает, что знает, когда был зачат ребенок. В ту особенную ночь ее откровения.

Может быть, Бог ее простил…

Наконец-то мне удается выпроводить их всех. Чтобы у нас было «какое-то время для себя». Это было непросто. Они ведут себя так, будто мы дети, которых нельзя оставлять одних, но, после того как я некоторое время сплошная любезность и свет, я добиваюсь своего. Хоть немного наедине с мамой. Одна ночь, когда никого из них нет поблизости.

Странное ощущение, когда все они ушли. Крохотное жилье внезапно стало таким большим. Элисон оставила на холодильнике кучу контактных телефонов, что кажется вполне нормальным, пока ты не понимаешь, что это телефоны не уборщиц и бебиситтеров, а полиции, психиатров и надзирающих лиц. И все же в животе у меня бурчит от возбуждения и нервов. Это больше не моя жизнь. После сегодняшней ночи. Даже если он не появится – а он появится, какие могут быть разговоры! – я не вернусь. Я так решила. Мама пытается держать себя в руках, но мы не говорили об этом. О том, что она сделала в тот день. Элисон сказала, что она никогда об этом не говорит. Возможно, они надеются, что она откроется мне, но этого не случится. Я не хочу знать и не хочу, чтобы она говорила голосом моей мамы. Она мне больше не мама, она какой-то вывернутый фрик из газет.

Когда я родилась, ее надзирающим лицом была не Элисон. Какая-то женщина по имени Джоанна. Элисон появилась, когда я была младенцем и мы переехали сюда. Прошлая жизнь. Не моя. Моя жизнь в моем будущем. Скоро мама станет воспоминанием. Историей. Да уже стала после всего. Как я могу любить ее или понимать, если я столько думаю о годах до моего рождения? Она чужой человек. Она ложь. Теперь мне понятно, почему мы так не похожи друг на друга.

Я не хотела, чтобы меня стригли, но сжала зубы и позволила им сделать это, и теперь думаю, что короткая стрижка мне очень даже идет. Получилось классно. Андж охренела бы, если бы увидела. И еще я теперь рыжеволосая – цвет не оранжеватый, а сильно каштановый, – и мне дали карие контактные линзы. Забавно, как такие небольшие изменения сделали меня новым человеком. Я уже попробовала и косметику по-другому накладывать. Побольше линии вокруг глаз. Уверенные тона. А в другой одежде я буду выглядеть совершенно новым человеком. Мама чуть не расплакалась, когда меня увидела. Но нет, не расплакалась. Она не плакса – так про нее говорят. Она и тогда не плакала. Ни в суде, и вообще нигде.

Я ей сказала – мне нравится, как я теперь выгляжу, и она после этого смирилась. Она все время за все извиняется. «Ах, Ава, прости меня за это». Словно это платье, погубленное в химчистке, а не наши жизни спущены в унитаз.

Они и ей внешность изменили. Она стала блондинкой. Не настоящей блондинкой или какой-то сильно крутой, но такого обыкновенного песочного цвета. Она и выглядит теперь моложе, но это, наверно, потому, что похудела. Элисон и полицию мало беспокоит, как она выглядит. Ее фотографий почти нет, чтобы люди по ним ее не узнавали. Газетам их запрещено печатать, и теперь вся ее скрытность и нелюбовь к фотографированию – «И вообще, что я буду делать в „Фейсбуке“?» – по крайней мере, становятся понятны.

Мы, вообще-то, даже и не говорили в эту ночь, которую я устроила для нас. Элисон оставила в морозилке набор китайской еды из супермаркета, я ее разогрела, и мы поели с коленей перед теликом. Я сказала – мне нравятся ее волосы, а она снова принялась извиняться. Я сказала, что это не имеет значения и нам нужно оставить все позади. Она посмотрела с облегчением. Как она может думать, что все так просто? Будто мы можем вернуться и сделаться такими, как раньше. Та жизнь так или иначе была сплошным враньем.