Когда я продолжил свой путь, сердце бешено колотилось в груди. Я шел, обходя распаханные участки и проклиная грязь, которая налипала на подошвы сапог. Я чувствовал себя как турист в чужой стране, который постепенно начинает понимать местный язык. «Иди дальше, иди дальше!» — внушал я себе. Откуда-то прилетела пчела и несколько раз с жужжанием облетела вокруг моей головы. Что делала пчела во время бури? Но тут я заметил, что буря кончилась. Дождь прекратился, ветер утих. Только высоко в небе черные облака, тесня друг друга, мчались наперегонки к востоку.

— Где ты, ветер? — спросил я. В ответ внезапно налетевший порыв окатил меня водой с деревьев.

Я остановился. Ледяные струи потекли за шиворот, но не это меня беспокоило. И не чувство одиночества, потому что на самом деле я был окружен мириадами назойливых видений, которые звали меня. Куда?…

— Куда? — спросил я вслух и тут же ощутил в своем теле нечто подобное медленному движению сока в растениях. Я столь же медленно повернул голову. Насекомые, птицы, жабы перестали быть невидимками, хотя меня не соединяла с ними обычная зрительная связь. Мои чувства были прикованы к неким обособленным друг от друга центрам вибраций. Потом чужеродные вибрации приблизились и слились со мной, и течение времени утратило всякий смысл. Внезапно я ощутил поднимавшийся из земли удушливый запах. Гниющая тряпка? Или это безмолвный и неотвратимый распад моего тела? «Надо выбираться, — подумал я, — скорей выбираться отсюда». Потом эту мысль вытеснила другая. Я вспомнил, как Тереза однажды сказала:

— Серж, ты все время борешься с собой. Как будто кто-то в тебе самом ненавидит тебя. Неужели это и называют умом?

Около пяти часов вечера я вернулся к дому, где между тем разыгрывалась драма иного рода. Пришли два человека с фермы, разбудили Терезу и сказали, что ночью в амбар обрушилось дерево. Провалилась часть крыши, и об этом необходимо сообщить страховой кампании, плотнику, мэру и пожарнику. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что произошло. К моему удивлению, Тереза выглядела так, словно весь день провела за вязанием у камина. Кое-какие решения об амбаре были приняты, и наши гости ушли, приподняв свои черные шляпы. Но когда я наконец подошел к Терезе, она выскользнула из моих рук, холодная, как змея, и упала на диван лицом вниз. Я положил руку ей на затылок. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами, прижавшись щекой к подушке и тяжело дыша.

— Посмотри на меня.

Она открыла глаза, но взгляд ее блуждал, избегая моего.

— В чем дело? — спросил я.

— Я думала, ты ушел. Бедная детка.

— Ты должен был, — сказала она, — я даже надеялась, что ты ушел.

— Ты могла бы взглянуть на машину. — Я хотел сказать еще кое-что, но сначала спросил из вежливости:

— Что с тобой произошло ночью?

— Не знаю, я всегда была немного лунатичкой. Еще в детстве. И она взглянула на меня с притворной невинностью, как маленькая девочка, которая хочет, чтобы ее простили:

— Ты на меня не сердишься?

Это был настолько странный вопрос, что я решил противопоставить ему другой:

— Что случилось с черной курицей?

— С черной курицей?

— Я пересчитал их. Одной не хватает. Черной.

— Ты сошел с ума.

— Точно, — согласился я. — Я сошел с ума. Но все равно скажи.

— Ты съел ее в понедельник.

Действительно у нас была вареная курица, которую Фу убил и ощипал.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ладно. Забудь об этом. — И я вышел из комнаты. Поднявшись в спальню, я достал из- под кровати чемодан, положил его на кровать и принялся разыскивать свои вещи. Это оказалось не так-то просто. Пижамную куртку, свернутую в комок, я нашел в недрах платяного шкафа. Брюки оказались в ванной. Трубка пропала вместе с бритвой. Пропало все, и все постепенно отыскивалось, кроме большого черного блокнота. Может, он был внизу? В этот момент я услышал, как к дому подъехала машина. Потом заскрипели ворота. Я подошел к окну и увидел во дворе Бонафу. В тот же момент из дома выбежала Тереза и бросилась в объятия к дяде. «Не слишком ли быстро?» — подумал я. Так в обнимку они и прошли в дом.

Через несколько минут послышался стук в дверь, которую я оставил приоткрытой. Бонафу вошел улыбаясь — у него всегда было улыбающееся лицо с тяжелой нижней губой и быстрыми голубыми глазками. Но теперь он, кажется, отчасти утратил свою обычную уверенность. Я как раз закрывал чемодан. Бонафу наблюдал за мной не двигаясь.

— Я очень люблю ее, — наконец сказал он, повернувшись к окну.

— Я тоже.

— Я не хочу, чтобы она страдала.

— Я тоже страдаю.

Взглянув на него сзади, я увидел, что он качает головой.

— Вы не из тех людей, которые страдают.

— Что вы знаете обо мне?

— У вас нет чувства ответственности и нервов. Если он пришел разыгрывать роль оскорбленного отца, то она ему вполне подходила. У меня наготове была бомба, уже снабженная взрывателем. Я любовно погладил ее, но не спешил доставать, потому что знал: она взорвет нас обоих.

— Я хочу сказать, что она ничего не воспринимает легко. Вы, вероятно, не знаете: когда она была совсем маленькой, ее фактически бросила мать. Быть покинутой очень тяжело, но быть покинутой дважды — это слишком.

— Я не переношу психоанализ, — заявил я. Бонафу обернулся и посмотрел на меня, его молчание было упреком за абсурдность моего ответа. «Это все, что вы можете сказать?» — как будто говорил его взгляд.

— Что мне делать? — продолжал я. — Очевидно, вам все известно. Вы хотите сказать, что я не должен был начинать? Но теперь слишком поздно. А значит, все равно.

— Все равно? Что вы имеете в виду?

— Пойдемте со мной, — сказал я и повел его к двери. — Пора раскрывать карты.

И когда мы спустились, я почти без подготовки обрушил на них свою информацию, как будто объявляя репертуар местного театра на следующий сезон.

— Я вернусь через десять дней. Думаю, этого будет достаточно, чтобы уладить все дела, и больше не уеду никогда. Я взглянул на Терезу. Ее лицо словно витало в воздухе само по себе. Я напишу тебе, — сказал я, — напиши мне тоже, дорогая.

Слезы потекли по ее щекам, но она не пошевелилась. Я прижал ее к груди, погладил похожее на раковинку ухо. Потом быстро вышел. У подъезда меня догнал Бонафу. Он помог мне уложить чемодан в багажник.

— Вам будет трудно?

— Ужасно, — ответил я.

— Не мог бы я чем-то помочь?..

— Спасибо, — усмехнулся я. — В подобных случаях один человек не в силах помочь другому.

— О, это не совсем так. Он может сделать многое.

— Что, например?

— Он может помолиться.

— Вы хотите казаться чудаком?

Я захлопнул дверь и поехал.

Если вам нужно сделать выбор между двумя любимыми, значит, вы должны выбрать одну из двух жизней. Но такая задача вам не под силу, потому что эти две жизни просто две половинки вашего существа, связанные неразрывно, как две стороны монеты. Если вы честны с самим собой, то можете только понять, что попались в ловушку, и попытаться поступить как можно честнее. В противном случае вы должны обмануть себя, убедить в том, что одно из двух ваших Я должно прекратить существование и принести себя в жертву другому. Но нужно еще решить, какое будет жить, а какое умереть. И это — самая трудная вещь на свете.

Я выбрал Ким, потому что она была мне ближе, созданная из положительной энергии и мелких компромиссов. Но кто-то другой выбрал для меня Терезу, и потому я был так угнетен, когда возвращался в Париж. У меня не хватало героизма, которого требовала ситуация. Каждый поворот штурвала убеждал меня, что я поступаю малодушно. Но альтернативы не было. Если вы попались в ловушку, всегда есть вероятность, пусть слабая, что кто-то придет и освободит вас. Но когда вы сами ловушка, никто не в силах помочь вам. That is the question? Испытав свою совесть и тщательно взвесив на своих испорченных весах все за и против, к концу 450-километрового пути я пришел к заключению, что осталась только одна проблема, одна, а не две: выбор слов.