Когда мы стояли перед раковиной — Тереза мыла и полоскала, а я вытирал, — на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:

— Я тут искал кое-что.

— О чем ты?

— Сегодня днем я искал здесь фигуру из воска с воткнутыми в нее иголками.

— Не понимаю. Объясни.

— И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.

— Зачем?

— Я думал, что найду их здесь.

— Здесь?.. Почему здесь?

— Когда я вернулся в Париж, жена заболела, и я думал, что кто-то наложил на нее заклятье.

— Кто?

— Ты.

— Ты в самом деле веришь в это?

— Верил.

— А сейчас?

— Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает заклятья. Он говорил много и не сказал ничего.

— Да, так часто бывает. Я знаю здесь одного человека. Хочешь, свожу тебя к нему?

— Это последняя соломинка…

— Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.

— Это в самом деле последняя соломинка.

— Кто наговорил тебе такую чепуху?

— Откуда мне знать? — Я осторожно поставил в шкаф последнюю тарелку. — По крайней мере, это подействовало, раз я вернулся…

— Ты надолго?

— На неделю. Семь-восемь дней, не больше.

— Почему не больше?

— Потому что существует континент Азия, хочешь ты этого ил нет.

— О чем ты? Ты очень забавный, когда пьянеешь… Я поймал ее руку и повернул ладонью кверху.

— Почему у тебя нет линий?

— Есть.

— Их почти не видно.

Я медленно провел большим пальцем по гладкой мягкой ладони. Это была необычная, даже пугающая гладкость.

— Щекотно.

— Странно не иметь линий, — сказал я, — Как будто у тебя нет судьбы.

— Пойдем.

Тереза выдернула свою руку и вышла.

Она прошла гостиную и поднялась на второй этаж, всюду выключая свет. Я следовал за ней. Когда мы пришли в спальню, она разделась, положила кусок материи на лампу и легла в кровать. Большие спокойные глаза повернулись ко мне. Я взглянул в окно. Ночь с каждой секундой становилась все чернее, отрезая дом, парк, ручей, Пролом, город и меня самого от остального мира.

Вскоре после этого — наверное, дня через два — томная задумчивость осени уступила место ветреной погоде. Зима еще не пришла, и солнце еще светило, хотя превратилось в маленький белый шарик. И пошли дни, столь похожие друг на друга, словно это был один бесконечный день.

Три дня, четыре, пять. Мы вставали на рассвете. Пока я занимался приготовлением завтрака, Тереза начинала утренний осмотр парка. Мне скоро было дано понять, что она любит делать это одна. Я иногда видел издали, как она склонялась над вереском, словно о чем-то расспрашивая его, или брала в руку ветку, как будто прослушивала пульс больного дерева, выдергивала сорную траву или высматривала в цветке розы тлю.

Возвращаясь, она, похоже, была очень довольна собой, парком и домом. Прежде чем войти в дом, она в последний раз оглядывалась, словно желая убедиться, что все на месте и можно начинать день.

Когда я разливал в чашки дымящийся кофе и обжигал пальцы гренками, Тереза давала мне подробный отчет о том, что произошло за ночь. Шипы у роз притупились, говорила она, и птицы почуяли холод — только не щеглы, конечно. Черные дрозды например. Они стали такие задумчивые и все время дрожат. Мы никогда не говорили о будущем, о котором нам так хотелось не думать.

А потом следовала прогулка. Мы выходили в сумерках рука об руку одни под розовато-лиловым небом. Наше счастье состояло из тишины, чудесной музыки без нот.

Однажды, после одной из таких прогулок, наш разговор неожиданно превратился в философский диспут. В тот день Тереза долго созерцала окутанные туманом дальние холмы, похожие на каких-то диковинных животных.

— Ты когда-нибудь думал, что может быть за ними?

— Нет, зачем?

— И тебе никогда не хотелось пойти посмотреть?

— Мне это ни к чему. Я и так знаю. Все то же самое.

— Не правда. В мире очень много вещей, которых мы не знаем.

— Есть только одна вещь, — возразил я. — Все вещи это просто ее разные проявления.

Тогда она взглянула на меня, словно говоря: «Ты ничего не понимаешь!» Но потом снизошла до объяснения:

— Чтобы узнать эту вещь, надо стать вездесущим — тогда станет ясно, что все происходит только так, как должно произойти. Так-то вот, — заключила она, как домашняя хозяйка, которая закончила уборку и довольна тем, что не оставила ни одной пылинки.

— Не согласен, — опять возразил я. — Все происходит случайно.

— Не правда!

Она бросилась на меня, ударившись головой о мою грудь, — моя трубка, рассыпая искры, пролетела через всю комнату. Не удовлетворившись этим, Тереза ухватила меня за щеки и принялась трясти их. Мне удалось схватить ее за кисти, она попыталась вырваться, стул опрокинулся, и мы оказались на полу. Последовала борьба. Тереза оказалась сильнее чем я предполагал. Прижавшись ухом к ее груди, я слышал быстрое ритмичное дыхание. Ее спутанные волосы упали мне на лицо. Я ощутил запах теплого хлеба.

— Блондинка моя, обожаю тебя! — сказал я. Это мне что-то напомнило.

— Я не блондинка.

— Неважно. Рыжая, зеленая, золотая. Я все равно тебя обожаю.

Мои слова не произвели на Терезу никакого впечатления. Она неожиданно вывернулась, отскочила и снова прыгнула на меня, прежде чем я успел защититься. На этот раз она одержала верх. У меня оставалось ровно столько сил, чтобы ловить ее дыхание, слышать ее стоны и ощущать, как ее радость переходит ко мне (последовательность, которой неведомо для нас ради своего удовольствия управляло некое божество), пока мы оба не слились воедино в радугу, сияющую блаженством.

— Ты очень опасный человек, — сказала Тереза, вставая, когда все было кончено. Я еще витал где-то в долине Иегосафатской. Натянув брюки и застегнув ремень, я ползал на четвереньках по полу, разыскивая трубку, очки и блокнот. Потом я медленно поднялся, все еще ощущая себя счастливым, и сказал, что, наверное, звери тоже испытывают радость после спаривания. Но она не слушала.

Становилось все холоднее. Прошло уже шесть дней, и все это время я как будто только и делал, что колол дрова да сваливал их возле камина. Надо признать, дом был отлично приспособлен к зиме и лишь слегка поскрипывал на ветру. Он напоминал большой прочный корабль, идущий с развернутыми парусами, медленно и величественно, навстречу холодам. Парк тоже был очень красив. Дом, парк, Тереза и я образовали неразрывное целое, и никто не знал, что из этого выйдет. Все шло хорошо, пока не наступил последний восьмой день, когда с утра вдруг подул сильный ветер и стрелка барометра в кухне отклонилась на несколько делений.

— Всегда так начинается, — сказала Тереза. (Что, моя маленькая? Несчастье?…) До середины дня она простояла у окна, иногда слегка касаясь губами оконного стекла, и на нем появлялись и исчезали маленькие пятна тепла. Я подошел к ней и, чтобы привлечь ее внимание, поцокал языком. Тереза обернулась и улыбнулась, словно желая показать, что она вовсе не сердится.

В 4 часа Тереза приготовила чай. Потом она набила мою трубку и осторожно вставила ее мне между зубов. После этого села на пол и, прислонившись к стулу, на котором я сидел, обхватила руками мои ноги. Каждый ее жест говорил: останься!

Когда настала ночь, сквозь шум ветра послышался другой звук, постепенно нараставший. Другой, гораздо более яростный ветер летел из неведомой дали и гнал перед собой первый. Тереза встала и распахнула окно настежь. Я быстро закрыл его, заметив, что не хочу увидеть, как она улетит. Эта фраза вызвала у нее улыбку. И в ту же секунду дом сотрясся до основания. Я подумал:

— Он утонет, наш корабль. Мы оба утонем в этой скорби.

— Обещай, что не уедешь сегодня.

— Я же говорил, что уеду завтра утром.

— Не уходи, пожалуйста, пока я буду спать, — попросила она, стараясь улыбнуться.

Давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталась одна ночь.