– Я с нетерпением ожидаю встречи с вами! – заявил Уэйленд.

Через месяц после их знакомства Уэйленд гордо шествовал со своим новым художником, приглашенным для работы в магазине, по филиалу «ХК» на Тридцать четвертой улице, и рассматривал двенадцать витрин, для которых Колин набросал несколько рисунков соответствующих размеров. После осмотра они выпили и отправились пообедать. Уэйленд выбрал довольно модный ресторан, куда ходили ревностные поклонники моды. Уэйленду было нелегко с его собственными комплексами по поводу внешнего вида пойти с этим крошечным странным человечком. Но, как Корал и обещала, в нем было нечто, заставившее забыть обо всех опасениях. Он был очень остроумен, иногда даже злоязычен; он с сочувствием отнесся к проблеме «вечного одиночества» Уэйленда и облегчил его страдания.

– Я очень рад, что мы подружились, – сказал Уэйленд, когда вечер подходил к концу. – Может быть, мы на старости лет поселимся, как две старые девы, в какой-нибудь необыкновенной деревушке в Новой Англии.

Колин весь передернулся. Он не упоминал о своей сексуальной жизни, он никогда об этом не говорил. Просто Уэйленд сделал неуклюжую попытку выведать что-нибудь у него.

– У нас, мужчин, работающих в индустрии моды, есть свой неофициальный клуб, – болтал Уэйленд, пока они шли по Лексингтон авеню. – Раз в две недели по четвергам – и никак нельзя пропустить – мы обмениваемся новостями, которые слишком неприличны для женского уха. Я очень хочу пригласить и вас туда. Там даже можно встретить красивую женщину и приударить за ней!

Колин нашел свой ключ и повернулся к Уэйленду. Они уже подошли к двери его квартиры. Уэйленд не ожидал, что его пригласят войти: жилище Колина уже считалось чем-то мифическим. Может быть, квартира слишком убога, чтобы ее демонстрировать, подумал Уэйленд.

– Уэйленд, я не гомосексуалист, – спокойно сказал Колин.

– О, дорогой мой! – заволновался Уэйленд и засунул руки в карманы. – Я думал… я считаю, что вы не… теперь я так по-дурацки чувствую себя из-за того, что рассказал вам о моих ужасных любовных делах…

– Любовь – это любовь, – улыбнулся Колин. – Я никогда не берусь судить любовные истории моих друзей. Но поскольку вы так много рассказали мне, я могу тоже рассказать вам, что я влюблен, влюблен в человека, которого мы оба хорошо знаем. Что бы ни случилось…

– Но кто это? – Глаза Уэйленда широко раскрылись от любопытства. – Я его знаю? Я имею в виду ее?

Колин заколебался.

– Конечно, это Корал, – наконец сказал он. – С того самого дня, когда я ее встретил.

– О Боже! – Уэйленд открыл рот от изумления. – Но ведь она обожает вас! Она не устает расточать похвалы в ваш адрес. Она…

– В качестве художника и друга, – напомнил ему Колин. – Она не видит во мне мужчину. Уэйленд, посмотрите на меня! Какие могут быть надежды у такого карлика, как я, на…

– Не говорите этого! – резко прервал его Уэйленд. – Это жестоко. Я не… ну, я не знаю, что и сказать…

Колин тепло пожал ему руку.

– Не говорите ничего. И не сочувствуйте мне. Я счастлив, что у меня все это есть. – Он показал рукой в сторону Манхэттена. – И я благодарен ей за ее дружбу. Это и ее прекрасное окружение поддерживают меня.

Уэйленд нервозно оглянулся по сторонам.

– Мне лучше позволить вам отправиться спать, – произнес он. – Но вы все-таки придете в наш клуб, не так ли? Мы будем хранить вашу тайну. Никто не должен знать об этом.

С тех пор Колин вращался в двух мирах. Это еще больше возвысило его и превратило в самого информированного человека в вопросах моды. Он никогда не злоупотреблял своими привилегиями, и скоро «УУД» назвал его «оракулом моды» и часто цитировал.

«Не так уж и плохо для кокни, – написал Колин своим друзьям в Лондон. – Думаю, мне нравится Нью-Йорк. Я остаюсь здесь надолго».

В одиннадцатый раз Маккензи переписывала свою конкурсную работу.

– Опять? – спросила ее мать, заглядывая в листок, который она печатала.

– Я шлифую ее, – был ответ.

– Что это – бриллиант? – Эстер рассмеялась.

В своей работе Маккензи перечислила четверых модельеров, фотографа и манекенщиц, которые ей понадобились бы для ее материала на четыре журнальные страницы. В качестве художественного оформления она выбрала пустую телестудию, заполненную лампами и телекамерами. Она нарисовала фломастером шесть моделей для европейского турне и добавила крошечные образчики тканей. Но в разделе «О себе» она только кратко описала свою биографию.

«Назовите, во что вы верите (десять пунктов)» – таково было последнее задание. Маккензи написала: «Стиль. Качество. Любовь. Деятельность. Здоровье. Уникальность. Сила воли. Свобода. Я сама. Вечность моды. (Не обязательно в данном порядке)». Пусть они сами догадываются, подумала она. Жюри может посчитать ее немного претенциозной, но никто не сможет отрицать, что в ней есть настоящая еврейская смелость. Отец всегда говорил ей, что смелости в ней слишком много. Она трижды поцеловала конверт и заставила мать сделать то же, а потом отправила его. Теперь все зависело от Судьбы.

В школе она таинственно улыбалась, когда ее друзья спрашивали, почему она кажется такой отстраненной и счастливой. Дай только победить, молила она. Только бы мне выбраться отсюда к следующему году. Такие страстные молитвы не могли остаться неуслышанными.

– Вот они! Оцени их сама! – Корал Стэнтон бросила кучу работ на колени Майе и направилась к двери.

Майя посмотрела на кипу.

– Что это?

– Конкурс, – решительным тоном провозгласила Корал, взъерошила свои волосы и посмотрелась в зеркало. – Мы его проводим каждый год. Мы выбираем девушку, которая лучше всех разбирается в моде, и она получает право учиться в «Макмилланз». Это старая традиция журнала. Мэйнард этим очень интересуется.

– А мне что надо с этим делать? Мне не разрешено в нем участвовать.

– У меня нет времени опять просматривать их. Я очень занята. Но мне понравились несколько работ. Всем участникам около пятнадцати лет. Ты сможешь оценить гораздо лучше, чем я.

– Почему бы нам не заняться этим вместе, когда ты вернешься?

– Я смертельно устану после обеда с Мэйнард, ты знаешь, как она меня утомляет… – Прозвенел звонок в дверь, машина уже ждала. – Спокойной ночи, дорогая! – Корал чмокнула Майю в щеку и набросила капюшон.

Майя закрыла за матерью дверь. В воздухе еще сильно пахло ее духами. Она села на кровать и опустила голову на работы конкурсантов. Если бы только ей разрешено было участвовать!

– Ты должна помнить, как застенчив был Кристиан Диор, Корал, – говорила Мэйнард Коулз. – Вероятно, я была первой представительницей американской прессы, с которой он осмелился говорить. И уж, конечно, мне первой он предложил кресло в его салоне. После демонстрации его коллекции, от которой просто захватывало дух, он подошел ко мне и сказал: «Мадам! Здесь присутствует американская пресса, здесь присутствует Мэйнард Коулз». Он опустился коленями на ковер и поцеловал мне руку. Его коллекция в том сезоне была просто гениальна, и я посвятила ей весь парижский выпуск журнала. Я сказала: «В этом сезоне Париж – это Диор!» Шанель этого мне так и не простила.

Корал украдкой взглянула на часы, она надеялась, что одолевавшая ее зевота не изменит ее выражения лица.

– «От кутюр» в те дни имела свою элегантность, – сказала Мэйнард и приступила к излияниям на любимую тему.

Корал вздохнула и сделала еще глоток черного кофе. Может быть, это поможет ей подольше не заснуть. Желание стать в перспективе главным редактором журнала имело один серьезный недостаток: надо было поддерживать очень хорошие отношения с нынешней семидесятитрехлетней главным редактором. Это включало еженедельные обеды в ее роскошной резиденции на Пятой авеню.

Мэйнард Коулз принадлежала к старой гвардии. Она начинала в Америке, в тридцатые годы работала в «Вог» редактором. Потом она бросила работу, потому что вышла замуж за богатого бизнесмена, который спустя двенадцать лет умер. Детей у них не было, поэтому, когда Мэйнард начала работать в «Дивайн», журнал и стал ее ребенком. Она хорошо знала свое дело и не выпускала бразды правления девятнадцать лет. Никто не мог лучше Мэйнард подготовить журнал к печати. Она никогда не задерживала выпуск издания, материалы в редакцию поступали всегда в срок, она буквально околдовывала рекламодателей, и те увеличивали свои денежные отчисления. Но она начинает терять свою хватку, подумала Корал, а Мэйнард стала рассказывать очередной анекдот. Она никогда не сможет привлечь новых молодых читателей. В ее тонкой фигурке было что-то птичье, но все же в ней была определенная изысканность, изысканность пятидесятых годов девятнадцатого века. Она просто расточала вокруг себя элегантность и утонченность, но… Корал барабанила пальцами по своим коленям под столом. Обеды с Мэйнард все больше превращались в воспоминания о Диоре, Чиапарелли, Молине и других давно ушедших знаменитостях.