— С нами крестная сила! — крестясь, испуганно проговорила старуха. — Какие страсти говоришь.

— А впрочем, ведь кости и могилы у вас останутся, перевод только на бумаге. Ну, так как же? А?

Старуха вновь задумалась.

— О чем же вы думаете, Настасья Петровна?

— Может, я вам лучше пеньку продам…

— Да на что мне ваша пенька? — опять возмутился Чичиков. — Я вас совсем о другом, а вы мне про пеньку. Так как же, Настасья Петровна? А?..

— Право, не приберу, товар такой… Совсем небывалый…

— О черт! — вскричал Чичиков и хватил в сердцах стулом об пол.

— Ох, не припоминай его, батюшка, не припоминай! — вскрикнула, вся побледнев, помещица и, вскочив, быстро закрестилась. — Еще вчера всю ночь мне он снился, окаянный. Такой гадкий привиделся, с рогами…

— Дивлюсь, как они вам десятками не снятся! Ведь вы словно какая-нибудь дворняжка, что лежит на сене и сама не ест и другим не даст. А я хотел было закупить у вас и продукты разные, потому что я и казенные подряды веду. — Здесь Чичиков прилгнул, хоть и вскользь, но неожиданно — удачно. Казенные подряды сильно подействовали на старуху.

— Да ты не сердись так горячо, отец мой. Ну, изволь, я готова отдать тебе их за пятнадцать ассигнаций. Только ты уж насчет подрядов-то, коли случится, муки ржаной, или круп каких, или скотины битой, не обидь меня.

— Как можно, матушка, — облегченно вздохнув, сказал Чичиков, стирая со лба пот платком. — Только вам надо подписать доверенное письмо на свершение крепости. Я его сейчас составлю, а вы подпишете.

Выйдя в комнатку, где он провел ночь, Чичиков тотчас же вернулся обратно со своей шкатулкой. Поставив на стол и со звоном открыв ее особым ключом, он присел к столу и, очинив перо, начал писать.

— Хорош у тебя ящичек, отец мой, — подходя к нему, сказала помещица. — Чай, в Москве купил?

— В Москве, — ответил Чичиков, продолжая писать.

— Только уж, пожалуйста, не забудьте насчет подрядов, — присаживаясь, попросила хозяйка.

— Не забуду, не забуду.

— А свиного сала не покупаете? У меня на святках свиное сало будет.

— Купим, купим, все купим, — нс отрываясь от письма, пробормотал Чичиков.

— Может быть, понадобятся птичьи перья, — продолжала помещица. — У меня к Филиппову посту и птичьи перья будут…

— И перья купим, и сало, и пеньку, все купим! — закончив письмо, весело проговорил Чичиков. — Вот, подпишитесь, матушка, — сказал, подавая помещице перо и подвигая бумагу…

И опять под звон бубенцов катила бричка по дороге. В бричке с открытым верхом сидел и мурлыкал что-то про себя довольный Чичиков.

Селифан на сей раз был суров, он только похлестывал лошадей кнутом, не обращая к ним никакой поучительной речи. Из угрюмых уст его лишь были слышны одни однообразно-неприятные восклицания. — Ну, ну, ворона, зевай! — и больше ничего…

Неожиданно из-за поворота, навстречу тройке Селифана, вылетела коляска с шестериком коней. В коляске губернаторская дочь и старая компаньонка. Экипаж налетел на чичиковскую бричку. Лошади перепутались. Губернаторская дочка испуганно взвизгнула.

— Ах ты, мошенник, ты что, пьян, что ли! — закричал Селифану губернаторский кучер.

— А ты что расскакался! — приосанясь, ответил ему Селифан.

— Да ведь я тебе кричал, ворона!

Ругаясь, они начали осаживать назад лошадей, чтобы распутаться… Но не тут-то было. Лошади несколько попятились, но потом опять сшиблись, переступив постромки.

Со страхом в лице смотрят на все это дамы. Привстав в бричке, как завороженный, Чичиков смотрит на губернаторскую дочку (шестнадцатилетнюю девушку с золотистыми волосами, ловко и мило приглаженными на небольшой головке).

Губернаторский кучер и Селифан слезли с козел и, продолжая переругиваться, начинают распутывать упряжь и коней.

— Осаживай, осаживай своих, нижегородская ворона! — кричал чужой кучер.

— А я что делаю, шаромыжник!.. — отвечал Селифан.

Между тем Чичиков, сойдя с брички, вежливо поклонился дамам, те благосклонно ответили ему. Осмелев, он двинулся было к коляске, явно намереваясь заговорить и познакомиться с этим юным и прекрасным созданием…

Но упряжь была уже распутана, кучер ударил по лошадям, и коляска, подхваченная шестеркой, полетела…

Чичиков двинулся вслед за коляской. Вышел на пригорок и, как зачарованный, уставился вдаль… Вдали, вздымая за собой пыль, со звоном, что музыка, летела, удалялась коляска.

— Славная бабешка… — задумчиво произнес Чичиков, открывая табакерку и нюхая табак. — Любопытно бы знать, чьих она. Ведь если, положим, этой девушке да придать тысчонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень и очень лакомый кусочек…

Окно. У окна большая, неуклюжая клетка, в ней темный дрозд с белыми крапинками. Слышится знакомый звон бубенцов. В окне рядом с дроздом одновременно показались два лица: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдавская тыква. Выглянув и переглянувшись, оба лица и ту же минуту исчезли… «Тпрррууу», — раздулся громкий голос Селифана, и из окна стало видно, как перед крыльцом остановилась бричка и из нее с помощью подбежавшего лакея выскочил Павел Иванович Чичиков, которого на крыльце встретил сам хозяин.

Гостиная. Грубая, необыкновенных размеров мебель. На стенах портреты в больших рамках.

— Прошу… — громко произнес, распахивая двери, отрывистый голос, в тот же момент раздался нечеловеческий крик от боли… и в гостиную, держась рукой за ногу, вскочил Чичиков.

— Я, кажется, вас побеспокоил… — смущенно извиняясь, появляется следом за ним Собакевич…

— Ничего… Ничего… — прошипел Чичиков, потирая ногу…

Из противоположных дверей, степенно держа голову, как пальма, вошла весьма высокая дама, в чепце с лентами.

— Это моя Федулия Ивановна, — сказал Собакевич. — Душенька, рекомендую: Павел Иванович Чичиков.

Чичиков, хромая, подлетел к ручке Федулии, которую она почти впихнула ему в губы, затем, сделав движение головой, подобно актрисам, играющим королев, Федулия сказала:

— Прошу… — и уселась на диван. Чичиков и Собакевич сели в кресла. Наступило молчание. Стучит дрозд. Чичиков делает попытку улыбнуться Федулии Ивановне, но она недвижна и величественна. Тогда Чичиков смотрит на Собакевича.

— Маврокордато… — отрывисто вдруг изрекает тот, кивая на портрет какого-то странного военного, в красных панталонах, с толстыми ляжками и с неслыханными усами.

Чичиков уставился на портрет.

— Колокотрони… — продолжал Собакевич на точно таком же портрете другого военного.

— Канари…

— Миаули… греческие полководцы… — пояснил он.

Ознакомив Чичикова с портретами полководцев, Собакевич опять замолчал.

— А мы в прошедший четверг, — с улыбкой начинает Чичиков, — об вас вспоминали у Ивана Григорьевича…

Молчание.

— Прекрасный он человек… — продолжал Чичиков.

— Кто такой? — спросил Собакевич.

— Председатель…

— Это вам показалось. Он дурак, какого свет не производил…

Чичиков изумленно открывает рот, потом приходит в себя и, хихикнув, говорит:

— Возможно. Всякий человек не без слабостей… Но зато губернатор…

— Разбойник… — перебил его Собакевич.

Чичиков опять смущенно хихикнул.

— Однако у него такое ласковое лицо…

— Разбойничье лицо… — снова перебил Собакевич. — Дайте ему нож да выпустите на большую дорогу, зарежет. Он, да еще вице-губернатор — это Гога и Магога.

— Впрочем, что до меня… — немного подумав, начал Чичиков, — то мне, признаюсь, больше всех нравится полицмейстер…

— Мошенник! — хладнокровно сказал Собакевич. — Продаст, обманет, да еще пообедает с вами. Все мошенники, — спокойно продолжал он. — Весь город такой. Один там есть порядочный человек — прокурор, да и тот свинья.