Этот провал двух эпопей модерна — той, что связана с покорением природы инструментальным технологическим знанием, и той, что связана с покорением общества вездесущим инструментализмом рынка, вне всяких сомнений свидетельствует: человечеству необходима, наряду с системой инструментального знания, корректирующая и направляющая система нормообразующего знания, назначение которой — удерживать от деструктивных видов активности или предотвращать превращение продуктивного активизма в разрушительный.
Такой вывод превышает соображения функциональной целесообразности и затрагивает более общие основы социальной теории, включая теорию антропогенеза. В основу общественных теорий западного типа лег так называемый деятельностный принцип. Это самоопределение человека как существа, воспроизводящего себя посредством деятельности и не способного утверждаться иначе, чем в форме превращения деятельностного принципа из ограниченного — в универсальный, всеохватывающий, вряд ли соответствует многозначительному определению его как "религиозного животного".
Значение религиозного принципа и в процессе антропогенеза, и в последующих переходах от дикости и варварства к цивилизации указывает на то, что не меньшую роль в самосозидании человека играет интериоризированный запрет { "Интериоризированный" здесь означает "переведенный из внешнего во внутренний план". } , добровольно принятая норма как основа перехода от спонтанного животного поведения к поведению на основе определенных принципов и приоритетов. Очень возможно, что качественное различие индустриальной и постиндустриальной эпох и соответствующее смещение центра мира связано с переходом от деятельной доминанты западного модерна (Моря), достигшей пика в индустриальную эпоху,— к нормативной доминанте, идущей от Континента, которому суждено определить лицо грядущей постиндустриальной эпохи.
Судя по тому, к каким разрушениям в природе и культуре приводит ничем не сдерживаемая разнузданность деятельностного принципа, вооруженного всей мощью инструментального знания, трудно оспорить вывод, что этос грядущего глобального мира будет в первую очередь нормативным этосом. В некотором смысле это означает консервативную революцию.
Западная неоконсервативная революция только наметила свою весьма и весьма умеренную нормативную программу, как тут же была захвачена модернистами либерального толка и превращена в пособника западного наступления на восток. Соблазны, связанные с победой в "холодной войне" и сопутствующими геополитическими захватами, превысили по силе своего воздействия на западное сознание моральную революцию консерватизма, связанную с активизацией нормообразующих начал. Теперь Континенту предстоит, уже в новых условиях и на более адекватной социокультурной основе, повторить эту попытку, превратив ее в глобальный жизнеустроительный поворот.
В заключение попытаемся определить несколько ведущих идей, с которыми может быть связано новое строительство Континента в его нынешней борьбе с Морем и деструктивными тенденциями нашего времени.
1. Идея Великого Востока. Евразия может определяться как Великий Восток — этот способ идентификации практически неизбежен ввиду глобального вызова вестернизации, посягающей на исконную биполушарную (западно-восточную) структуру мира. Восточная идея, если ей в самом деле суждено сыграть свою роль в грядущей реконструкции мира, должна стать процедурой открытия качественно новых возможностей для Евразии. И прежде всего это касается политического строительства в одном из наиболее динамичных регионов — АТР. Именно политическая недоразвитость этого региона по сравнению с объединенной Европой (ЕС), атлантическим блоком НАТО или североамериканской НАФТА указывает на будущие точки роста.
Сегодня АТР явно на перепутье: между морской (и даже атлантической ввиду американского военно-политического протектората над Японией и Южной Кореей) идентичностью и континентальной, между Западом и Востоком. По причине этой неопределенности продолжается и грозит углубиться раскол АТР: на внутреннюю, диссидентскую, в контексте древнейшей конфуцианско-буддистской традиции, Атлантику и более верный своим великим архетипам Восток. Это крайне выгодно США, исповедующим принцип "разделяй и властвуй" в Евразии, но это нельзя признать нормальным для народов, чувствующих за своей спиной единую великую традицию и воодушевленных ею.
Поэтому можно ожидать, что восточная идея для Евразии открывает возможность коренной реструктуризации АТР в антиатлантическом духе. Для этого требуется, чтобы Япония и объединенная Корея либо согласились в паре держать восточный паритет наряду с Китаем (своего рода дальневосточный геостратегический дуализм), либо признали политическую гегемонию Китая, получив от него взамен гарантии полного уважения и взаимовыгодного разделения ролей.
Восточная идея необходима Континенту и для того, чтобы предотвратить "конфликт цивилизаций" между конфуцианско-буддистским, индо-буддистским и мусульманским регионами Евразии. Здесь — наиболее значимая точка роста, возбужденная восточной идеей. Континенту необходима настоящая культурная революция, связанная с выработкой межцивилизационных универсалий, интегрирующих его великие цивилизационные миры в единую гибкую, но по-своему целостную (перед лицом внешних вызовов) систему. Предстоит выработать великий симбиоз восточно-христианской, индо-буддистской, конфуцианско-буддистской и мусульманской традиций. Процесс этот представляет не только геополитическую необходимость, ввиду глобального вызова Моря, но и соответствует великим информационным сдвигам постиндустриальной эпохи. Речь идет о постэкономизме, который мы уже не можем понимать в прежнем узкосоциологическом смысле (как активизацию высших вторичных потребностей, связанных с качеством существования).
Постэкономизм означает новые приоритеты земной цивилизации в целом, смещение акцентов с инструментальной деятельности, связанной с присвоением богатств природы в угоду "непрерывно растущим потребностям", на деятельность, связанную с поддержкой экологического, социокультурного и социально-политического равновесия мира. Если вспомнить о классической индоевропейской триаде, объединяющей жреца (брахмана), воина (кшатрия) и пахаря, то в будущем нас ожидает, по всей видимости, чрезвычайная активизация двух первых персонажей, как раз и олицетворяющих постиндустриальные функции организаторов и стабилизаторов общества.
Из истории древнего индоевропейского общества мы знаем, что именно кшатрий был наиболее динамичной фигурой, инициирующей глобальные перестройки. Брахман был слишком связан "текстом", и эта фундаменталистская ортодоксальность мешала ему своевременно реагировать на внутренние и внешние вызовы. Пахарь не обладал достаточным досугом и кругозором и, кроме того, был слишком привязан к месту, чтобы инициировать смелые перемены. Каста кшатриев олицетворяла не только высокий динамизм, но и межкастовую открытость.
Как отмечает В. А. Пименов, труд жреца и труд земледельца или ремесленника в традиционном обществе высоко ритуализированы. Овладение приемами жертвоприношений, как и овладение продуктивно-производственными навыками, наиболее соответствует тому, что М. К. Петров назвал "олимпийским ключом". Здесь сословие, род, профессия, имя сливаются воедино. И только кшатрий выступает наиболее подвижным, наименее ритуализированным элементом индоевропейского социума. "Кшатрий должен быть дерзким, воинственным и щедрым — вот и все требования к нему. Зато претендовать на этот титул может всякий, кто становится кшатрием по существу, то есть владеет оружием и принадлежит к правящей элите" { Пименов В.А. Возвращение к дхарме. М.: Наталис, 1998. С. 115. } .
Кшатрий по уровню гибкости своей ментальной и поведенческой структуры наиболее приближается к пиратам Моря, и если учесть, что именно от них идет сегодня беспрецедентный вызов Континенту, то определенную соразмерность соответствующих структур надо признать многозначительной. Континенту в его грядущей борьбе с Морем несомненно предстоит активизировать "кшатриеподобный" элемент своего социума, наделив его новыми функциями и арсеналом. Весьма возможно, что и современная криминальная революция как "пятая колонна" Моря на евразийском Континенте будет усмирена только активностью кшатриев. Речь не идет о чисто полицейских функциях; предстоит, по-видимому, создать какие-то новые механизмы социальной интеграции тех высокоподвижных, но анархиствующих элементов, которые сегодня пополняют ряды криминалитета, но могут на самом деле найти совершенно иные формы применения своей высвобожденной энергии. Речь, по-видимому, может идти о конвертировании анархистской энергии в высокоинтегрированную милитаристскую; на этой основе предельно недисциплинированным элементам индоевропейского социума предстоит предельная же дисциплинизация. Некоторые симптомы этого уже сегодня просматриваются.
